Жизнь без конца и начала - [25]

У Шуры лихорадочно блестят глаза, она не просто нервничает, она страдает. Не за себя — за него.

— Он выживет, будет ходить и вернется домой, к своим детям, — повторяет она, как заклинание. — Жена у него красавица, ну, ты видела — что я рядом с ней? Да вообще, при чем я? Он на меня и не смотрит, встретит на улице — не узнает, это точно. Да и где он меня встретит, я уже не выйду на улицу. А если мой Львенок приедет за мной, увезет к себе в Ноябрьск! Там холодно и много льда, заморозят меня лет на пятьдесят, а потом разбудят, потому что медицина научится лечить метастазы, будет их щелкать как гланды. Представляешь, Сонь, как гланды.

Шура издала странные булькающие звуки, будто захлебнулась. Соня испуганно подскочила, но Шура остановила ее.

— Лежи, лежи, — сказала. — Я еще не умираю. Я тебе сообщу, чтобы вышла, твое присутствие не потребуется. Или меня увезут в отдельный кабинет. Помнишь: «…вразвалочку, покинув раздевалочку, спешу себе в отдельный кабинет…»

— А кто же меня после операции встречать будет, интересно? — стараясь изобразить укоризну, спрашивает Соня и неслышно глотает слезы.

— Вот-вот, мне нужно продержаться. Тебя и Макса встретить. А там уже… Главное, Виктор Евгеньевич скоро выйдет, и вас будет оперировать он. Он — Бог, это все говорят. Меня первый раз тоже он оперировал, еще совсем молодой был, смотри — я почти одиннадцать лет прожила. — Она вздохнула с присвистом, протяжно, будто воздушный шар спустился, замолчала надолго. — Может, он еще меня соперирует, как думаешь, Сонь, он такой отчаянный, рисковый, а я соглашусь. Всем смертям не бывать. Правда, Сонь?

— Конечно, конечно, Шурочка.

Она вдруг увидала в дверях палаты Виконта. Постоял немного в задумчивости, долго смотрел на Соню, как будто пытался вспомнить что-то, потом перевел взгляд на Шуру и покачал головой. Соня видела его так же ясно, как Шуру, это не может быть бредом.

— Шура, ты знаешь врача, который сейчас заглянул к нам в палату?

Шура встревоженно посмотрела на нее.

— Опять глюки, Сонечка? К нам никто не заходил. Да ты не бойся, это проходит, держись — не держись, а нервы-то напряжены.

Соня закрыла глаза. Ей было страшно. Скорей уже пришел бы этот Бог по имени Виктор Евгеньевич, кстати, полный тезка Виконта. Она в Бога не верит, но сейчас готова поверить — ей нужен Спаситель, она хочет жить.

И Шура тоже хочет жить. И исповедаться хочет, очистить душу.

— Грехи давят, Сонечка. Даже к батюшке не пошла, испугалась. Я бы такое не простила, вдруг и Он не простит.

— Шурочка, да ты святая. Тебя все Ангелом называют. Даже Миряка, даже Михаил Ионович, а он главврач, ему не положено.

Соня устала, ей не вытянуть себя и Шуру с Максом. Груз непомерный. Ей тоже нужно облегчить душу, выговориться, вывернуться наизнанку и из всех темных закоулков повытряхивать все, что скопилось за жизнь…

«Помоги, батюшка, страшно помирать, грешна, батюшка, помоги…» Дедушка-отец Виктор, высокий, красивый, в цивильной одежде идет по паперти легко. По сторонам не смотрит, а пьянчужка-нищенка руки в мольбе тянет. Такое воспоминание ничем не вытравить. У него рубашка оранжевая, как яичный желток, из которого мама гоголь-моголь делала, чтобы простуду вылечить, а у нищенки глаза блекло-серые, и ресниц совсем нет, и лицо цвета грязного истоптанного асфальта, и морщины как пыльные трещины, линялый синий платочек в горошек сполз на одно ухо, и волос на голове нет, пушок вьется, как у новорожденного.

Страшное видение запечатлелось навсегда и какой-то сакральный смысл донесло до сегодняшнего дня. Соня хотела догнать дедушку-отца Виктора, но он шел очень быстро, она отстала, присела на парапет, окружающий церковь. Старушка пристроилась рядом, повздыхала, повсхлипывала, поправила сползший платочек и все время подозрительно и умоляюще одновременно посматривала на Соню.

— Помоги, Христа ради, доченька.

Соня, не глядя, вытащила из кошелька несколько бумажек и сунула в костлявую руку, пальцы цепко сжались и куда-то в складки одежды быстро спрятали нерядовую подачку.

— Добрая ты, хочешь, погадаю по руке. Боишься? А я и так все вижу.

Соня отодвинулась, чувствуя, как нарастает пульсирующая боль в левом виске.

Надо уходить, но она совсем обессилела.

— Слева болит? — сочувственно прошептала нищенка. — И у меня слева. Мочи нет терпеть, вот и пью почем зря, врачиха говорит — погубишь себя. А пить не стану — выживу, спрашиваю. Нет, говорит, вряд ли.

Она зашамкала беззубым ртом, будто жевала что-то, замолчала, и Соня прикрыла глаза, чтобы не дожидаться густой пелены, наползающей со всех сторон.

— Ага, с закрытыми глазами не так страшно, я тоже так прячусь, как в детстве в прятки.

Смех был неожиданно молодой и звонкий. Сколько ей лет, интересно, подумала Соня.

— Пятьдесят два стукнуло позавчера, а ты подумала, небось древняя старушенция. Теперь все так думают. А еще недавно за Любкиной юбкой все хахали увивались, не отбиться было. Я и не отбивалась, любовь дело хорошее, божеское, как ни крути, от нее дети родятся.

Посмотрела искоса на Соню, вздохнула протяжно, как всхлипнула:

— И у меня нет. Извела всех. Негде было мне их держать.