Жизнь без конца и начала - [24]
— Мы потом выставку сделаем. Я пойду на радио и расскажу о тебе. В музеи твои рисунки отнесу, в наш Дом культуры в Балашихе, в кинотеатры, там тоже выставки в фойе делают. Это станет смыслом моей жизни.
Макс слушал снисходительно, но рисовал все яростней, угли исписывал быстро, и Шура покупала новые. И хоть Макс не говорил ничего, кроме сдержанного — спасибо, всем было ясно, что Шура подарила ему надежду.
Соня по себе знала, что все разговоры о том, что будет потом, как маячок в кромешной тьме — знак продолжения.
И Шурина любовь к Максу, ее сияющие навстречу ему глаза, пылающие щеки и неистовая страсть Макса к рисованию — узелки на одном канате, протянутом через черный провал небытия от входа к выходу. Пройти весь этот путь, держась за канат, чтобы не заблудиться во тьме, предстоит каждому из них.
Здесь как в лепрозории, думала Соня, у всех одна беда. Даже кровь одной группы может быть одна на всех — твоя, моя, наша. Общая кровь. Это роднит.
Вот посетители — пришельцы из мира иного. Там мокрый февральский снег не радует, луч солнца, мигнувший из-за туч, остается незамеченным, раздражение сквозит во всем — работа, заботы, пробки кругом, времени не хватает ни на что, а тут еще больница, помимо тревоги, дополнительные материальные траты и передачи, и напряженное выхаживание после операции. И над всем этим, как приспущенный флаг, трепещет вопрос — а дальше что?
— А дальше что? — спросила у хирурга жена Макса, зло как-то спросила, с претензией. — Если он выживет, но не сможет ходить, что мне делать прикажете? Бросать работу и носить горшки, стирать пеленки? У меня двое детей, мальчик и девочка, — зачем-то уточнила она и, тряхнув головой, как будто решалась сказать что-то очень важное, понизила голос: — Умрет, отгорюем и дальше жить будем. А так…
Шура нечаянно услышала этот разговор и не выдержала, вмешалась. Пока молодой хирург смущенно подыскивал нужные слова, она подскочила, почти вплотную к его жене, раскачивающейся с каблука на мысок изящных красных сапожек, снизу вверх посмотрела в лицо, красивое, холеное, напряженное:
— Не смейте его хоронить, он не умрет! Он станет знаменитым художником. Я буду помогать ему, во всем. — Шура сбилась, сделалось неловко за свою горячность, и она только промямлила: — Я и горшки могу…
Жена взглянула на нее оторопело.
— Доктор, у вас тут и психи лежат? Кошмар какой! Оградите меня. — И опасливо отодвинулась от Шуры, будто она прокаженная.
— Шурочка, идите в свою палату, — сказал хирург ласково и, сдерживая раздражение, повернулся к жене: — Она права, больному нужна поддержка, опора. А вы — пусть бы умер. Извините, мне некогда, больные ждут.
Жена приходила к Максу редко, а детей вообще никто ни разу не видел. Шурочка страдала и была готова ради него на все.
Соня поймала себя на том, что завидует ей, как когда-то, в давние времена завидовала Нинели и Николаю. Глядя тогда на них, она даже Виконта разлюбила, вдруг увидела его в каком-то неправильном ракурсе — все неприглядное выпятилось и разбухло до уродства, а красота в тень ушла.
Она его часто вспоминает в последнее время. Из всех мужчин почему-то только его. Ося не в счет. Ося — величина постоянная, луч света в темном царстве. Сейчас это важно как никогда. А Виконт стал являться все чаще и чаще в потоке лиц, которые мельтешат вокруг нее, толпятся, иногда отпихивают друг друга, будто ждут чего-то. Смерти ее, может? Хотя кому от этого польза будет? Наследников у нее нет и наследовать нечего. Как говорила мамина подруга Зося: «Каждый сэкономленный нами при жизни рубль сделает наши поминки еще веселей». Сейчас в цене доллар. А у нее ни рублей, ни долларов нет. И повеселиться на поминках особенно некому будет. Оплачут по-настоящему ее дедушка Армик, Мих-Мих, Ося, ну и, может быть, еще Инча, все же они были почти сестры от самого рождения.
Виконт не попадает в этот реестр, и в толпе она его не видит, где-то сбоку в узком прогале появляется ненадолго, будто у него отдельный вход и миссия другая. Будто он здесь — главный. Иногда ей кажется, что только он может навести порядок в этой кутерьме. Она уже стала привыкать к нему и узнает, хотя узнать трудно — волосы с интенсивной проседью, усы и бородка, упругая, колючая. Соня уже несколько раз ощутила на щеке и губах это незнакомое прикосновение, навстречу которому рванулась откуда-то из потаенных глубин отяжелевшая пустота.
Лица, лица…
У Сони голова идет кругом, хочется тишины или красивой музыки, хорала или, может быть, реквиема, более подходящего к случаю. Чего-то возвышенного хочется, нездешнего. А когда появляется Виконт, легко проходит сквозь толпу, будто призрак бесплотный или бесплотна толпа, рожденная Сониным бредом, когда она видит его или кажется ей, что видит, нахлынывает такое острое желание, простое, плотское, что температура подскакивает выше сорока, в глазах темнеет, в голове звенят тысячи колокольцев. Шура бежит за медсестрой и, засыпая от укола, Соня ловит языком падающую звезду, как однажды с Виконтом в бабушкином райском саду.
Просыпается она, как всегда, от Шуриного кашля. Все сильнее, все мучительнее, губы посинели, и руки в синяках — Шура теперь почти весь день лежит под капельницами, а Макса готовят к операции.
