Жизнь без конца и начала - [104]

На сей раз Борис Григорьевич сорвался со всех катушек, его несло и несло, не мог остановиться.

— Какую еще историческую родину! — кричал он вне себя от негодования. — Ты зачат в Одессе, родился во Фрунзе, всю жизнь прожил в Москве. А предки твои жили в местечке Юстинград под Уманью с двадцатых годов девятнадцатого века. Вот твоя историческая родина, вот куда тебе следует репатриироваться, если для тебя так важны твои еврейские корни! Там умер твой прапрадед Борух и прапрабабушка Хава, прадед Арон и прабабушка Шира, прабабушка Фаня. В этой земле лежат все твои родственники, убитые и замученные бандитами в начале двадцатого века и расстрелянные немцами в сорок первом году. При чем тут Израиль, я тебя спрашиваю?!

— Успокойся, отец, тебе нельзя волноваться! — пытался угомонить его Колюня. — Мы с Шурочкой ездили в Юстинград, все видели: наше кладбище над ставком и братскую могилу в Канелской роще, и много других братских могил. Мы увезем это с собой, отец.

— Как это? — растерянно спросил он.

— В памяти, отец, в сердце. У нас земля дрожала под ногами, когда мы стояли на этом кладбище. Мы это никогда не забудем.

— Да, никогда не забудем! — торжественно, как слова пионерской клятвы, эхом повторила Шурочка и продолжила тоном школьной отличницы, сдающей выпускной экзамен: — Но наша историческая родина — Израиль, и мы считаем, что все евреи должны жить на Святой Земле. Мы с Аароном исповедуем сионизм.

— С каким Аароном? — уже совершенно ничего не понимая, спросил Борис Григорьевич.

— Мы с Колюней решили взять новые имена: он будет Аарон, а я — Шира, так звали бабушку и дедушку Колюни, то есть Аарона, — сообщила она доверительно.

— Спасибо, без тебя бы я это никогда не узнал, — сказал он язвительно, чувствуя, что теряет последние силы. — А позвольте все-таки спросить, давно ли вы заделались сионистами?

— Да не пугайся ты так, отец. Никакие мы не сионисты, хотя и в этом не было бы ничего страшного. Просто мы считаем, что каждый еврей из галута[31] должен переехать в Израиль, защищать и строить свое государство. Против чего ты возражаешь так яростно?

— Земля, на которой я живу, — не чужая мне! Я воевал за нее и братья мои воевали, и дед твой погиб, защищая эту землю и тебя. В этой земле предки предков твоих лежат — и те, кто своей смертью умер и загубленные бандитами. А ты хочешь все это бросить, предать! Вот против чего я возражаю. Я не дам тебе разрешения на выезд, мой сын никогда не будет предателем.

В ушах у него зазвенело, перед глазами поплыла мутная пелена.

— Борюсик, успокойся, родной мой. Давай все обсудим вместе, не торопясь. Не будем рубить сплеча.

Геня усадила его на диван, положила ему под язык таблетку нитроглицерина, села рядом и взяла за руку.

Сквозь звон в ушах он услышал знакомый голос:

— В самом деле, сынок, что ты так разволновался, мы с тобой столько раз говорили об этом, вспомни: На будущий год в Иерусалиме! Мечта сбывается, радоваться надо. Не я, твой прадед, не мой сын Арон, не ты, а твой сын, а значит — твои внуки и правнуки. Не сомневайся, сынок, так и должно быть.

Борух-старший всегда прав, подумал Борис Григорьевич. И нет в этом никакой мистики.

Он никогда не помышлял об Израиле, но что греха таить — сколько раз думал в сердцах: улететь бы куда глаза глядят, чтобы не было этих турникетов, хлопающих за спиной, «почтовых ящиков» не для газет и журналов, всеобщего лицемерия и всегдашнего страха за детей, за их жизнь, если не в прямом, то в переносном смысле. Пятый пункт, процентная норма и всегда свой среди чужих и чужой среди своих одновременно.

Никакой мистики.

Может быть, поэтому, преодолевая мучительный и сладкий страх высоты, он стал заниматься парашютным спортом, ездил по выходным на аэродром ДОСААФ под Вязьмой и каждый раз, паря в воздухе, с замирающим сердцем повторял про себя, как заклинание: хочу приземлиться не здесь…

Вряд ли он имел в виду что-то определенное. Во всяком случае, не Иерусалим, на котором с детства был помешан дед Арон. Начитался книжек и бредил наяву: Куда бы я ни шел, я иду в Иерусалим… Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим…

Как предсказание судьбы, которое сбывается. Напророчил, выходит, дед Арон.

Колюня в тридцать три года наконец женился. Влюбился с первого взгляда, а как же иначе — это у них наследственное. До этого Колюня вообще не замечал девушек: работа, книги, теннис, бассейн и встречи со школьными друзьями — только мальчишники. Они с Геней уже начали беспокоиться: мужчина — не мальчик. В его возрасте все Тенцеры были женаты, имели детей, даже Арон с Широй родили своего долгожданного первенца, когда Арону было двадцать шесть, а Шире двадцать семь.

Шурочку Колюня увидел на улице, она ползала на коленках по талому снегу на тротуаре возле подъезда их дома, собирала рассыпавшиеся из папки рисунки, мокрые, грязные, люди шли мимо, наступали на листы бумаги, толкали ее. Она беззвучно плакала. Он присел рядом и стал помогать ей.

— Они шли прямо по моим рисункам, никто не остановился. Никто! — Она всхлипнула, совсем по-детски, жалобно и горько, потом улыбнулась сквозь слезы и ткнулась мокрым лицом в его щеку. — Только вы… Вы — необыкновенный! Особенный!