Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [77]

– Вот чё совхоз мне поддонил. Маялась в колхозе, не жила, а вшей кормила, думала, что сейчас совхоз будет относиться по-человечески, так нет. Тут можно умереть, и поминай, как звали. Никто не увидит.

Вокруг нас не было ни души.

– Чё будем делать-то, Таня, сперва? Давай примемся пласты бить.

– Нет, мама, мы еще мало каши ели для такой работы. Бить не будем, а оттащим огромные глызы с участка, положим их по всему периметру и посадим картошку не рядами, а как попало – где земля полегче.

– Придется так и натыкать. Правду ведь говорят, что ум хорошо, а два лучше.

Мы таскали глиняные огромные глызы, иногда одну брали вдвоем и наконец управились. После работы перевели дух и пошли подкрепляться к тетке Моте. Мама жаловалась сестре:

– Надорвались мы, Моняха, и крепко промялись. Одни глызы дали, не землю. Еще раз дадут такую пашню – и заживо нас упекут. Робили в час по чайной ложке. Не знаю, Мотя, что Бог даст.

Матрена пригласила за стол.

– Сейчас поедим. Знаю, что в брюхе у вас кишка кишке кукишки ставит. Вот заморим червячка, и сразу полегчает.

Сестры вели разговоры про дела житейские, про дочерей своих. Мама пожаловалась ей, что жалко меня: рано начала надрываться. В старости все соберется: чебачки и щучки – все в одну кучку.

Тетку Матрену упрекнула за то, что она в работе «чуру не знает» и дочь замучила.

– Помни, что она у тебя десятая, а девять в земле лежат.

Сестры сетовали на одиночество и жизнь без мужской силы. (Тихон, муж тетки Матрены, к тому времени уже умер.) Напоследок они улыбнулись друг другу и остались довольны, что живут между собой хорошо. Прощаясь, тетка Матрена поинтересовалась, как поживает сестра Крестина.

Самым печальным у Коки оказалось то, что пристрастилась она к выпивке. Мама качала головой, когда сестра приходила под хмельком или ее приводили, а укладывая на кровать, приговаривала перед портретом ее мужа примерно так:

– Башка-то у тебя как чан, а толку мало. Сам бы и лакал, а жену зачем втягивать? Тебя вот Бог прибрал, а мы с ней майся. Кости ты ей все перебил – работать она не может, в избе все перехряпал, приданое распотрошил – ничего не оставил ни жене, ни дяде. Как ей сейчас жить? Люди с годами добро наживают, потом живут припеваючи, не подобраться…

Со временем государство ей дало пенсию за потерю кормильца 12 рублей в месяц. Это на 30 обедов в нашей столовой. Ее выпивка преследовала нас всю совместную жизнь. Она любила складыни – выпивку в складчину. Собутыльнички находились быстро. Когда 12 рублей пропивались, тетушка пыталась канючить деньги у мамы или втягивать ее, как говорила мама, «в шайку-лейку», но позже поняла, что дело то безнадежное: «Поддайся им, так быстро меня смыкают, мне немного надо, а я еще с внучатами понянчиться хочу».

Жизненный лозунг тетушки был простой: «Все равно займу да дойму», потому мама решила, что она «анкаголик», но у нее есть спрятанные деньги, и нигде-нибудь, а зашитые в матраце.

Помню, что наши задушевки с мамой шли вечерами, когда мы оставались вдвоем, чаще перед сном. Каждый раз перед сном, выключая свет, мама приговаривала:

– Спи, огонек-царек, царица искорка, – крестилась и ложилась рядом со мной.

Мы лежали на голом матраце, набитом сеном, рассуждали о нашей жизни и всякий раз прощали тетушку за одиночество, старость, да и в перерывах между складынями она была человеком, пригодным для совместной жизни. Главной заботой оставался дом. Чуть не каждый вечер мы горевали: вот продадут эту избушку на курьих ножках, и окажемся мы все на широкой улице. Хоть бы на какую баньку накопить.

– Мама, на баньку-то, поди, в Коконькином матраце деньги найдутся.

– Если мы с тобой, Таня, не подплатимся, она нас может не пустить, я ведь на выпивки не вкладываюсь.

Я кумекала вместе с мамой о жизни и высказала догадку, что тетка похитрее ее.

– От такой хитрости дольше не живут, а только под старость страдают, Таня.

Летом мама уходила работать в совхозный огород. Там выращивали овощи. Сколько помню, ни разу мама ничего не прихватывала. Сейчас бы это назвали глупостью, да никто бы не поверил, но в те времена это была норма, хотя воры были всегда.

Вскоре мы торопливо шли в Шишкину с мотыгами на плечах окучивать картошку. Известно: что сделано не вовремя, сделано напрасно. Работали споро. Стояла такая жара, что пот стекал отовсюду и бежал, как говорили у нас, «по хребту и вниз». Видно, потому и не заметили, как налетел на нас рой пчел, враз, скопом, только звон стоял в ушах. Они тыкали нас безжалостно, без разбора. Мама успела только бросить мне свой платок:

– Голову закрой и побежали к Моте.

Мы неслись по деревне как угорелые, орали, махали руками и вызывали всеобщий хохот старошишкинцев. Сидевшая в гостях у Моти ее рыжая соседка Анастасия, или попросту – Тюня, бойкая и громкоголосая, вдруг заревела, «как с лесу пала».

– Да чё ты, Лиза, стонешь, не из кистей ведь выпала, а оттуда же. Подумаешь – пчелы. Это, может, тебе после пастушенья польза на всю жизнь.

Лицо у мамы краснело, глаза замыкались.

– Делай примочки, Мотя! Распухаю вся!

– У тебя ведь платок был.

– Я Тане отдала.

Рыжая Тюня опять заголосила:

– Котелок беречь надо, раз он варит, а у кого не варит – все равно что молоток, только гвозди заколачивать. Мой Витька не знаю чё носит. – И Тюня почему-то залилась хохотом.