Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [72]

Как-то я занималась за столом в избе, когда вошел Иван. Он увидел мое погружение в книги и жестом руки дал знать, чтоб я не отрывалась от занятий.

– Учись благословясь, мы со старухой и на середе поедим, не велики баре. Теперь вы заступаете на наше место с учением да книгами, мы отвоевались. Ваше время пошло.

Случалось, что он даже давал мне советы. Видимо, тосковал по детям и отцовскому наставлению.

Тут с кухни вышла его жена.

– Вот ты, Танюшка, правильно делаешь. Ни на кого не глядишь, учишься, сама на ум натакиваешься. Мать от твоих успехов лишний год, может, проживет. Да-а-а, старый старится, молодой растет. Чё будешь делать после семилетки-то?

– Пойду учиться в восьмой класс.

Я поделилась с ними своей радостью.

– А кем стать хочешь потом?

– Учительницей, – твердо сказала я.

К тому времени уже пришло понимание, что планы надо строить реальные, а пустые, беспочвенные мечты ни к чему хорошему не приведут, выражаясь языком мамы, «только ум взбаламутят». Маревьяна улыбнулась:

– Молодец, что учишься с радением, нагляделась, как мать мается. Она уже не молодая, а у нее все еще одно счастье: дождь да ненастье.

Только с годами делаешь немало открытий и поправок в оценках, казалось бы, хорошо знакомых и близких людей. В нашей памяти навсегда остались Иван да Марья, как простые и добрые люди.

Помню, в то лето после семилетки мама призналась мне, что ей скоро, как журавлю, срок придет улетать с поскотины, «ведь мне уже за сорок, а я все еще бегаю, как Саврасуха, без узды».

– Устала трястись голодной по кочкам да мерзнуть под проливным дождем. Ветер меня насквозь пробирает, не задерживается во мне, от того, видно, и редко хвораю.

Она часто после работы приходила, как хмурое небо, уставшая и печальная. Я смотрела на нее и понимала, что это последнее лето, которое мы проводим с ней в лугах. Я пишу эти строки и вспоминаю то время. Сколько раз я разыскивала маму со стадом, скитаясь одна по благоуханным цветочным полянам, похожим на самодельные матерчатые коврики с нашитыми лоскуточками. Они лежали почти в каждой избе на сундуке. Помню, как трухлявые пни и кочки мешали быстро идти, и тогда я ложилась на траву и лежала, как «Орина на перине», наблюдая неугомонную жизнь насекомых в ней.

Часто мы разводили костер, он был, как земная красота в нелегкой пастушеской жизни. Как забыть безобразно одетых, худых пастухов, которые жаловались друг другу:

– Столь не съедим, сколь на своих двоих растрясем.

Я не была идеальным ребенком и нередко опаздывала к маме со своим «обедом», но она не обвиняла меня, а оправдывалась, что опять погнала меня не тем путем.

– Так и человек по жизни может пойти не своим путем, а ты мне вдругорядь не поверишь, как чё скажу.

– Поверю, не переживай, – весело подмигивала я ей.

– Будь ты живая. Все хоть меня повеселишь.

Я прожила с мамой почти всю жизнь, и, сколько себя помню, мы всегда хорошо ладили друг с другом. Мы никогда не ссорились бурно, не молчали неделями, хотя с годами недопонимание из-за разной степени образования и опыта случалось. У нас никогда не было долгих, мучительных выяснений, поддельной нежности и лукавого покаяния. Мы умели договариваться и уступать друг другу. Я училась не перечить маме, не стоять на своем, а подчиняться или убеждать ее в своей правоте, но, главное, ничего и никогда не просить, зная о ее невозможностях. Она и так дала мне больше, чем могла дать.

Я училась у нее чувствовать и пропускать через себя чистоту и красоту родной природы, человека, труда, слова. Она могла мужественно переносить удары судьбы, а красота могла растревожить ее душу так, что она не стеснялась своих слез. Тогда она мне дала один из важных советов:

– Ты вечно со мной на поскотине. Я ведь знаю, что и тебе она надоела. Этак и от людей отвыкнуть можно. Ни спросить, ни сказать, ни научиться, а жить-то надо уметь среди людей.

Глава 27. Здравствуйте, я ваша тетя!

В избу к старикам открылась дверь – это с работы пришла мама.

– Хорошо, что все в сборе. Мне есть чем вас огорошить. Сорока на хвосте принесла мне весть: дня через два приезжает из Туринска моя старшая сестрица Крестина. Приезжает насовсем, хочет жить со мной и Таней до гробовой доски.

Мама разъяснила, что муж сестры Иван Васильевич скоропостижно скончался и осталась она одна-одинешенька. Кока – так звала сестрицу мама потому, что Крестина носила ее при крещении вокруг купели, – продала дом в Жуке, хозяйство и уехала в Туринск к крестнику Андрею Васильевичу. Он был двоюродным братом мамы и Коки. Василий Дементьевич и Харитон Дементьевич были родными братьями.

– Кока едет в наш закоулок, в домок Маруси К.

Тут заговорил молчавший до сих пор Иван:

– Вот оно как! Я слышал, что мужа Марии К., как партийного работника, перевели в Туринск. (Мария К. росла в Жуке на глазах тетки Крестины.)

– Стало быть, твоя сестрица, Лиза, будет покупать у них домок. Домок неказистый, маленький, как игрушечный, но вам троим места хватит. Как говорится, Лиза, не было бы счастья, да несчастье помогло.

В разговоре разоткровенничались и старики:

– Наши намерения на жизнь тоже меняются. Мы стареем, а в старости хочется поближе к детям, а то кто стакан воды напоследок подаст? Вот обустроятся наши дети на производстве, а года через два-три и мы к ним пожалуем.