Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [100]

– Как начать, так кончать; глаза боятся, а руки делают.

Контора была двухэтажной, работали допоздна, с перерывами. Всякий раз я недоумевала: неужели одной уборщице за 27 рублей в месяц надо убирать такую площадь? Поинтересовалась даже нормой для уборки и поняла, что маленький человек повержен везде.

Мы шли с работы по грязному, дощатому тротуару в состоянии «ни тяти, ни мамы». Дома, прежде чем поесть, ложились отдыхать. Вставали ночью, ели и беседовали. После такой физической встряски, мама бодрила меня:

– Вот проспимся, а к утру опять к делу годимся.

Хорошо помню, когда я училась в институте, она не использовала даже свой отпуск. На последнем курсе моя стипендия составляла 33 рубля в месяц (обед стоил в столовой 50 копеек). Мама уже получала 45 рублей. Нам стало полегче.

Все студенческие годы прожили мы в общаге без удобств. Заниматься бегали в институт, в читальный зал. Но никто не горевал от убожества, жили дружно и весело. После окончания института нам не вручали дипломы, пока не отработаем положенные три года. Преподаватели знали, что нас отправят в глубинку и мы останемся без их поддержки, поэтому на последнем курсе нам была дана команда прорешать весь школьный задачник.

Помню, на последнем курсе угораздило меня купить в магазине «Детский мир» кукольные, как игрушечные, холодные ботиночки, которые явно не годились для уральской зимы. В сильные морозы в них лучше идти, не касаясь дороги. Я бегала «от точки до точки», чтоб погреться. Помню, как в них поехала на каникулы домой. Поезд в мой Туринск приходил утром. Я вбежала в маленький деревянный вокзал. Он встретил меня неудобствами и холодом. Двери открыты, везде гуляют сквозняки, людям негде сесть. Чтоб не озябнуть, они топчутся на месте. От маленького окошечка в углу зала, над которым неброско сделана надпись «Касса», тянется длинная очередь через весь зал аж на улицу. Здесь все на своих местах. Над кассой бессменно, как часовые, много лет подряд на огромной картине чуть не во всю стену на фоне Кремля в длинных шинелях Сталин и Ворошилов идут по мосту и о чем-то беседуют. И в какой бы угол этого набитого народом вокзалишка ты ни встал, обязательно будешь пялить глаза на картину, она здесь центр притяжения.

Я выскочила на привокзальную площадь ждать свой автобус. В моих ботиночках надо любой ценой пробиться, втиснуться в него. Мне повезло, я еду. Всю дорогу пассажиры, все, как один, поглядывали в окно, опасаясь, не повалит ли снег, не подует ли ветер, не переметет ли дорогу, не попадем ли в снежный капкан. Слава Богу, все обошлось, но до каютки бежала я по Ленску, как безумная: глаза на затылке, ноги одеревенели, я боялась их потерять. В избе было прохладно, с утра печь не топили. В каютке все по-старому, все на прежних местах, ничего не изменилось, не обновилось.

Голод и холод заставили меня отрезать кусок черного хлеба от формовочной государственной булки, потереть корочку чесноком, бросить попутно подушку на печь и влезть на нее. Там в моей шляпке я обнаружила куриные яйца. Я улыбнулась и вспомнила слова мамы, сказанные ранее:

– Не барыня, чтоб шляпу носить, не надевай, а то обсмеют нас, а под яички она в самый раз сгодится.

Я тут же разбила о кирпич яйцо, выпила его, закусила хлебом, укрылась своим пальто и, согревшись, уснула.

Проснулась от того, что в избу вошла мама. Ее кирзовые сапоги смерзлись и стучали о пол. Подумать только, ей шел 53-й год, а она до сих пор никогда не знала валенок: теплых, мягких, бесшумных. Я вспомнила, как ухаживала она за сапогами: мазала дегтем или натирала кусочком свиного сала. Тут я окончательно проснулась, посмотрела вниз на маму и не поверила глазам своим. Передо мной стояла не она, а чужая беззубая старуха. Все сжалось внутри меня. Глаза ее были безжизненно-печальные. Она была до того замученной, что впервые не выразила радости от моего появления, а тихо сказала без улыбки:

– Ровно как Таня приехала, или мне показалось?

Слова эти прозвучали не по-матерински, будто их сказал посторонний человек. Они больно ударили меня в сердце. К тому времени я хорошо научилась сдерживать слезы. Меня словно сбили с ног, но я вмиг очухалась и мысленно начала ругать себя: «Вот телка! Лежишь в тепле и ждешь, когда мать еле придет с работы, чтоб тебя накормить». Меня как ветром сдуло с печи. Я схватила котелок и мигом спустилась под пол за картошкой, потом бросилась к топору и выбежала во двор наколоть дров.

Смеркалось. Не зажигая огня, я села рядом с мамой, обняла ее худенькие плечики и устрашилась тем, что все косточки в ее теле можно прощупать. Она словно прочитала мои мысли, пожаловалась, что вся испростыла, выветрела и стала как доходяга. Не зря, видно, говорят, что «считают не по годам, а по ребрам». Если раньше она возмущалась жизнью, то теперь у нее на это не было сил. Никогда не забуду те каникулы, они словно разрезали мою жизнь. Если бы мне тогда сказали, что мама будет жить 90 лет, я бы ни за что не поверила.

Тут надо вспомнить, что в 73 года она перенесла инсульт и сразу обессилела. Мама ушла из жизни 10 октября 2003 года в большой листопад. Ее жизнь завершила свой круг. Я была рядом. Сейчас, пытаясь проникнуть в тайну ее долголетия, уверена, что сокрыто оно в труде, добром сердце, праведной жизни и крепком, закаленном духе. У нее была удивительно развита способность любить людей, бескорыстно помогать им – эти качества произрастали в чистоте внутреннего резерва, данного самим Богом. Помню, обманутая не раз, она говорила: «А затем помогаю, что все так же бедствуют, а мне за добродетель Бог здоровья пошлет». Она ничего не скопила, не держала в руках сберкнижку, а уходя в мир иной, оставила мне наш старый сундук. Мне часто наговаривала: «Если будешь такой же бедной, как я, не горюй. Деньги не заменят ни чести, ни совести». Она жила по принципу: есть – хорошо, нет – лучше того. Мама проработала в колхозе «за палочки» до 45 лет, но не считала, что ее жизнь прошла мимо. У нее, по-видимому, была своя система ценностей.