Дики Наяккар подъехал к самому дому, словно козырьком, укрытому гребнем горы. Они вылезли из машины, и Дики указал на тропинку, начинавшуюся за домом и уходившую на вершину горы.
— Там у нас наблюдательный пост. Оттуда видно все. Зато нас никто не может увидеть.
Маленький домик был удивительно чист, и все там было готово для жилья. Пока Дики зажигал керосиновые лампы, Нкоси изучал правила поведения, висевшие на внутренней стороне двери. Разжигать огонь не разрешалось ни днем, ни ночью — могут заметить дым; запрещалось выезжать на машине засветло; перед уходом в горы надо было непременно захватить с собой ружье и рюкзак с неприкосновенным запасом.
Вскоре к нему подошел Дики Наяккар.
— А где ружья? — спросил Нкоси.
Дики подвел его к буфету в углу, открыл его и поднял повыше лампу. Там стояло полдюжины сверкающих ружей. Над каждым из них висели патронташ и маленький рюкзак.
— Вы не боитесь, что кто-нибудь может набрести на этот дом? Ну хотя бы случайно?
— Дом постоянно охраняется, сэр.
— Да, но эти люди далеко отсюда. Если вы имеете в виду селение, где мы сели на «лендровер».
— Нет. Есть другие.
— Поближе?
Наяккар минуту колебался, потом сказал:
— Совсем близко, сэр; поэтому не беспокойтесь. — Наяккар закрыл буфет, повесил на него огромный замок и снова поднял лампу, чтобы Нкоси мог еще раз взглянуть. — Чертовски трудно взломать этот буфет, сэр.
Буфет был частью бетонной стены, и на массивных дверях висел невероятно большой замок.
— Но если паче чаяния сюда кто-нибудь забредет, это объявление у входа…
— Его повесили специально для вас.
— Понимаю, — пробормотал Нкоси и вспомнил, с какой горечью говорила Ди о муравьином существовании, которое принуждены вести индийцы в этой стране.
И сейчас, находясь в тщательно охраняемом и хорошо укрепленном убежище, Нкоси понял и в полной мере ощутил это горькое чувство, неизменно звучавшее в речах Ди и Найду. Что бы они ни делали, какие бы огромные жертвы ни приносили, сколь бы много ни отдавали, власть африканцев может оказаться для индийцев не слаще власти белых. Возможно, они ничего не получат, более того, утратят то немногое, чем располагают сейчас. Африканцы знают, что принесет им уничтожение белого расизма. Индийцы же не могут быть уверены даже в том, что перестанут испытывать на себе расовую ненависть.
— Скажи, — обратился он к Дики, — что будет с индийцами, когда мы разгромим националистов[2]?
— Не знаю… А что вы имеете в виду?
Дики Наяккар сразу насторожился. «Будь внимательнее!» — сказал себе Нкоси.
— Я вот о чем спрашиваю: надеется ли ваша организация — индийская организация, — что индийцы выиграют от того, что мы свергнем власть белых?
— Пойдемте, сэр, — сказал Дики Наяккар и повел Нкоси в кухню. Он показался Нкоси сразу повзрослевшим.
Дики жестом пригласил Нкоси к столу, поставил перед ним тарелку с сандвичами, согрел на примусе и подал чай.
Несколько сандвичей Наяккар положил себе, налил чаю и сел, прислонившись спиной к кухонному столу, на котором стояли три примуса. Нкоси так устал, что совсем не хотел есть, зато горячему чаю обрадовался. Он уже раскаивался в том, что завел с Дики этот разговор, — надо было подождать немного, но уж слишком велик был соблазн.
— Я устал. Где я буду спать?
Наяккар поставил стакан и поднялся.
— Да ты просто скажи. Я сам найду.
— Дверь рядом с буфетом, сэр. Это внутренняя комната. Лампу возьмите в большой комнате, — Наяккар помялся и вдруг сказал: — Мы знаем, что все хорошо не будет, может стать даже хуже.
— Это понимают все участники движения?
— Наш долг, сэр, быть организованными и дисциплинированными. Нас не так уж много. Я имею в виду только участников движения, они это понимают. Понимают это и остальные индийцы, которые здесь живут, вот почему они и стоят в стороне от движения. Стоит ли бороться, говорят они, если может стать еще хуже.
— И что же вы им отвечаете на это?
— Сэмми — мистер Найду, мисс Ди и доктор ответили бы на этот вопрос лучше, чем я.
— А ты разве не можешь?
— Ну, могу.
— Тогда ответь!
— А сами вы разве не знаете?
— Я могу лишь предполагать.
— Да все сводится к одному — цветной барьер давит на нас с обеих сторон, и иногда бывает так трудно! Если африканцы поверят, наконец, что мы на их стороне, тогда, быть может, хоть потом станет легче.
— А может, и не станет.
— Конечно. И все же мы верим в это. Иначе нам не на что было бы надеяться.
— А жить без надежды нельзя, — очень мягко заметил Нкоси.
— И еще, — продолжал Дики Наяккар, слегка смущаясь, — все предрассудки плохи… Так говорит Сэмми.
— А Кисси говорит, что мы рождаемся с предрассудками и что избавиться от них невозможно.
Дики Наяккар поджал губы, ссутулился, наклонил голову чуть вправо и поднял обе руки ладонями кверху. Это один из самых характерных индийских жестов, отчасти просительный, отчасти оборонительный и, безусловно, выражающий покорность.
— Я не знаю, кто из них прав: Кисси или Сэм ми; может, предрассудки и в самом деле никогда не исчезнут. Не знаю. Может, просто очень плохо быть «головешкой» в этой стране.
— «Головешка»? А что это значит? — не понял Нкоси.
— «Головешка»… кули… индиец.
— Но мы должны продолжать борьбу, — сказал Нкоси.
