Живун - [2]

Кто просил рекомендацию или рецензию, а кто помощи в житейском обустройстве.

Целыми днями хлопотал дедушка Иван, устраивая своих «детей» Севера. А дети взрослели, садились на своего Пегаса — и упархивали. Все реже и реже их можно было видеть на квартире Ивана Григорьевича.

Мне тогда со стороны было хорошо видно. В первый день знакомства я привез Ивану Григорьевичу какую-то посылочку от родственников. В гостиницу он меня не отпустил. Так до конца его дней с приездом в Тюмень и ночевал я у писателя.

Чувствовалось, что гость из Мужей был ему дорог уж тем, что именно там остались прототипы его «Живуна». Работая редактором районки, привозил подшивки или отдельные номера. Если нам, газетчикам, они казались вполне обыденными, то на Ивана Григорьевича каждая заметка или статья, где речь шла о жизни земляков, действовала, как бальзам на душу.

Приходилось, конечно же, извещать писателя и о печальных событиях. Уходили из жизни родственники Ивана Григорьевича и прототипы «Живуна».

— Во-он о-но что, — сильно окая, растягивал слова Иван Григорьевич, поскольку язык его слушался плохо, и надолго замолкал, глядя через окно на кусок облезлого неба, придаваясь каким-то своим воспоминаниям.

Шурышкарский район по площади не с одну европейскую страну, а жителей не более 10 тысяч человек. Так что в лицо почти все друг друга знают.

— А что-о еще там делается, — пытаясь встряхнуть себя от воспоминаний, обращается Иван Григорьевич. — Как мужики, строятся?.. Много молодежи остается дома?.. Вьют свои гнезда?.. К реке, к лесу как относятся?..

Я уже знал, что горестные мотивы из разговора надо убирать, не бередить душу писателя.

— Вы старика Шиянова знали?

— А ка-ак же. Жив еще э-этот чудак?

— Так ему некогда помирать, Иван Григорьевич. Работает, лошадей пасет на острове Мелексим…

— Зна-аю. По середине Большой Оби этот песчаный остров…

— Так вот, — отвлекаю я писателя. — Видит он давеча, как сверху по течению со стороны Тобольска спускаются четыре шлюпки под парусами и с лозунгом: «Никто не забыт, ничто не забыто!» Это, оказалось, студенты исторического факультета собирают материалы про участников войны.

Уху из жирного муксуна приготовил старик для гостей. По кругу пустил рюмку. А после второй и третьей его понесло… Он не только не счесть мостов повзрывал и гнал фашистов до самого Берлина, но лично встречался с Жуковым. И хоть стал Героем Советского Союза, местный военкомат до сих пор награду не представил…

— Ну-у и что-о дальше-то?..

— Так вы же знаете, что он нигде не служил и не призывался.

Студенты по прибытии в Салехард — сразу же в окружком партии с рассказами о новонайденном герое. Там такой шум поднялся… Вот меня и послали разбираться от газеты с этим подвигом. Выяснилось, что дурачился Шиянов, любил мозговые извилины у окружающих проверить. В том числе проверил и начальство.

Мне до сих пор помнится, как смеялся Иван Григорьевич. Правая рука безжизненно висела, левой он с трудом бороздил по столу, не в силах оторвать, и тогда склонял к ней крупную голову. Все тело у него тряслось от смеха, багровело лицо, слезинки сыпались из глаз, которые он размазывал по руке. А в перерывах стонал:

— Во-от, лешак! Во-от, хо-олера…

Смех у него был искренним и детским. Когда он ожидал шутку, в глазах заранее искрились чертики. После этого Иван Григорьевич начинал возбуждаться, специальной клюкой, подвигая и отодвигая на широком самодельном деревянном столе папки с рукописями.

— Чи-итай… Что-о скажешь?..

Это были главы из романа «Живун».

Мне симпатичны были его зарисовки, особенно добротно прописанные живые и запоминающиеся бытовые сценки северного народа. В своих воспоминаниях я бы не хотел цитировать что-то из произведений Ивана Григорьевича, к чему обычно прибегают литературные критики, «предваряя» прозу писателя. Я просто хотел, чтобы доброжелательный читатель вместе с нами проследил путь писателя и человека. Что бы ни было на пути, но люди высокой нравственности и духовности, каковым был Иван Григорьевич, при всех невзгодах остаются спокойными и уверенными в себе.

При каждой встрече, уходя, я ловил себя на мысли: вот я — с двумя руками, с двумя ногами и головой, еще об стенку не ударившись, нахожусь в разладе с собою, в состоянии импульсивности и неуверенности. И вот ты — откуда такая гармония, органичность?

Мне сейчас думается, что Иван Григорьевич, не вставая с дивана, через единственное окно в кабинете напротив воспринимал мир намного глубже. Доносившийся до второго этажа с улицы гул машин, говор людей для него не только звуки, это общение.

— По-осмотри за окном, кто-о по-оет?

Около дома рос тополь. Начиналась первая капель. Чавкали автомобильные колеса, превращая снег в черное месиво.

— Птички какие-то, серенькие и с хохолком…

— Пти-ички, — пренебрежительно крутит головой Иван Григорьевич. — Э-это же хохлатый полевой жаворонок… Птички-и, — фыркает он презрительно. — Во-от ходишь и не видишь. Ми-имо себя хо-одишь…

Мимо себя ходишь!

За все время знакомства я никогда не видел писателя отчаявшимся. Хотя нет. Один раз уже поздно, приехав вечером, я застал Ивана Григорьевича хныкающего и ворчащего: