Живой обелиск - [8]

Через пять лет тот же черный Уаиг подошел к Кавказским горам, и мы, встревоженные событиями под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, спрашивали друг друга: «Пройдут ли?»

«Но пасаран!» — поднимал кулак Заур, и я успокаивался.

Неужели бабушка Кудухон предчувствовала беду? Если эта старая женщина предвидела нашествие черного Уаига, принесшего миру столько бед, то почему она не известила об этом весь аул?

Мечты о кругосветном плавании и экспедиции на Новую Зеландию окончательно рухнули, когда в сорок первом ушли на фронт мой дядя Баграт и дядя Заура — Гарси, заменивший ему родного отца. Два года спустя ушли мой старший брат Бего и брат Заура — Сико.

«Нагрянет когда-нибудь нечистый Уаиг, чует мое сердце!» Эти слова бабушки Кудухон пугали меня своей роковой неизбежностью. Мы тревожились: не выглядим ли на фоне смертельной схватки доблестного Астаноглы со страшным черным Уаигом, как Карабоглы, макающий чурек в приправу с чесноком? Мы искали страшную силу везде. Искали ее и в болотах Цнорийского и Лагодехского районов, где в один из голодных военных годов добровольцы рыли осушительные канавы, чтобы изгнать малярию из Алазанской долины. Мы с Зауром копали канавы киркой и лопатой, пили гнилую болотную воду и думали: «Может, это и есть схватка со злым черным Уаигом?» Ночью мы спали на сырой земле, но нас не покидала бодрость, потому что из-за Кавказских гор уже не слышно было канонады и нам по два раза в день давали кусок черствого хлеба с бобовой похлебкой.

Потом Заур лежал на подстилке из камыша и бредил в лихорадке: «Они не пройдут! Но пасаран!» Оставив укутанного Заура без присмотра, я шел со слезами на глазах выполнять норму, чтобы вечером получить свою долю хлеба и бобовой похлебки. Ночами же сидел у изголовья больного. «Заур, ты настоящий Астаноглы, ты победишь черного Уаига!» — шептал я ему в ухо, но он меня не слышал в шуме лягушечьего оркестра.

Я хотел сказать о болезни Заура бабушке Кудухон, но, очнувшись от забытья, он предупредил меня: «Миха, зачем? У нее и без нас забот по горло. Неужели мы с тобой одни не справимся с черным Уаигом?»

Однажды воскресным утром Заур приподнялся на локтях и, увидев прорытую нами прямую как струна канаву, сказал сдавленным голосом: «Миха, хоть нам с тобой и не удалось покорить Джомолунгму и устроить экспедицию на Новую Зеландию, но бороться с малярией мы научились!»

Тогда я убедился, что мой Карабоглы победил в смертельной схватке и лихорадку, и черного Уаига, и я его обнимал и плакал от радости.

«Бороться с малярией мы научились!» Не эта ли фраза заставила меня посмотреть на жизнь иными глазами?

После окончания Тбилисского политехнического института Заур работал инженером дорожного строительства, но где-то в глубине души он так и остался Зауром, мечтавшим о кругосветном плавании, тем же фантазером. Он то садился за баранку вместо шофера, что возил из Иорской долины песок для раствора, то брался за рычаг экскаватора, ковыряющего своим стальным хоботом подступы Гомборских гор, а то вставал на место рабочего, месившего лопатой раствор для каскада…

«Мне бы всевидящее око да щупальца длиной хотя бы с километр, чтоб успеть дотянуться самому до слабых мест дорожного строительства!» — сказал как-то Заур. Он был не из тех, что и в жизни и в мыслях несутся только в одну сторону. Осуществись его мечта о восхождении на Джомолунгму или взойди он на капитанский мостик «Санта Марии», он бы уже мечтал о машине, способной пройти сквозь недра горы Иально. «Скоро мы принарядим наши горы, как невесту», — смеялся он, и я вспоминал, как в болотах Цнори и Лагодехи мы процеживали сквозь рубахи гнилую воду, чтобы не умереть от жажды.

Иногда Заур, не успевая побриться и обрастая бородой, становился похожим на Эрнеста Хемингуэя. Я привык называть друга Эрнестом и порою забывал о его настоящем имени. А чтобы оно еще хлеще звучала в узких ущельях Гомборских гор, в конце прибавлял букву «о». Тогда в горах долго не стихало эхо.

— Тебе очень подходит черная борода, Эрнесто-о-о!

Заур не прочь поносить бороду, но старой Кудухон не по душе видеть внука обросшим.

— Ты что, Карабоглы, траур носишь по мне, что ли? — как-то упрекнула она. И Заур вынужден был побриться.

…Автобус мчался по гладкому асфальту на Диди Лило. У Заура поигрывали желваки, наверное, он тоже вспоминал те далекие времена. Я достал из кармана оставшиеся камушки и незаметно бросил их в окно.

— Откуда ты на мою голову свалился? Меня же дома будут ждать!

— Твои знают… — буркнул Заур. — Утром из гостиницы я зашел к тебе и предупредил, что возьму тебя к себе, — приложил он руки трубкой к губам, чтоб перекричать гудящий мотор автобуса, еле ползущего на подъеме.

— Не мог зайти вчера!

— Боялся напугать детей своей физиономией, — Заур погладил свою черную бороду.

— А зачем ты все-таки меня везешь?

— И для тебя найдутся дела! Дела сердечные! — сказал он. И в его глазах мелькнул оттенок легкой грусти.

Дальше ехали молча. Стоявший на коленях матери мальчонка тянул пухленькие ручки к черно-серой полосе асфальта, свертывающейся под капотом машины.

Шоссе на Самгорской долине блестит серебряной полосой. Заур уже не смеется, а я не хочу, чтоб он грустил. Неужели за каждой нашей встречей таится тяжелое воспоминание? Как-то он даже проговорился: «Миха, неужели все наше прошлое состоит из грусти?» Он не отрывает глаз от золотистых хлебных полей, где раньше гуляли знойные ветры и томилась растрескавшаяся земля. А скажи этому неистовому человеку что-нибудь, так он махнет рукой: «Ах, Миха, стоит ли цепляться за жизнь из одних только радостей?! — И тут же воскликнет: — Вот посмотри на поле и прислушайся к тонкому шелесту кукурузных листьев! Вспомни, разве здесь раньше была эта жизнь, эта музыка? Ты не забыл, как здесь от жажды умирало все живое? А малярия, что косила и косила людей?»