Живой обелиск - [3]

Ой, Козырта, своего рябого быка,

Которого не разрешили мне

Поменять на оружие,

Теперь заколите для поминок…

С морщинистых скул скатывались слезы. Мы с Бечыром стояли в дверях как заколдованные.

Я бы этим оружием

Наделал бед князьям.

Заклинаю тебя, гыцци,

Не горюй по мне…

Заметив нас, старик застеснялся, провел шапкой по скулам, сдвинул ее на глаза. Потом отложил инструмент, улыбнулся.

— Пришли? — спросил он хрипло.

Бечыр прошептал умоляюще:

— Сыграй еще раз, дедушка!

Кудзи покачал головой и протянул ему фандыр.

— Не-е-ет, мой мальчик… Ты теперь на нем будешь играть.

Бечыр растерялся:

— Как же это, дедушка? Как я буду на нем играть?

— Играй так, сынок, как играл на нем… его прежний хозяин, — сказал Кудзи.

— Дедушка!.. — У Бечыра вздрагивали губы и ресницы.

…Через некоторое время я узнал, что хозяином фандыра был сын Кудзи, Сослан, замученный белогвардейцами на глазах у связанного отца.

4

Радости Бечыра не было предела. Еще недавно прыгавший на зонтах с крыши нашего дома, он сразу как-то переменился, стал взрослей и жестче. Песня Кудзи растревожила его. Я был слишком мал, чтобы он мог со мной поделиться своими переживаниями.

Как-то среди ночи, стараясь не разбудить меня, Бечыр выполз из-под одеяла и, подкравшись на цыпочках к кровати гыцци, стал перед ней на колени:

— Гыцци!

— Что с тобой, сынок?

Гыцци не спала. Я видел, как она гладила ладонью щеки и курчавые волосы Бечыра.

— Я не знал, что такие старики, как Кудзи, умеют плакать.

Воцарилась мертвая тишина, не слышно было тяжелого дыхания гыцци, ее шелестящих ладоней. Они думали, что я сплю, а я не знал, как мне сглотнуть сдавивший горло комок.

— Он не плакал… он пел, — замычал я из темноты.

Гыцци молчала. Бечыр вздохнул.

— Пел! Если это называется песней, то что же такое плач?

Послышался шорох одеяла. Гыцци поднялась с постели.

— Черный день настал для моего очага! — Она зажгла парафиновую свечу.

Я увидел в мерцавшем огне трепещущую фигуру матери и Бечыра на коленях.

— Гыцци, ты видела когда-нибудь плачущего Кудзи? — Шепот Бечыра был похож на дрогнувший лепесток зажженной свечи.

— Чтобы избавиться от горя, единственный выход — плач, сынок.

— Какая же нужна сила, чтобы запереть собственное горе в сундук и двадцать лет никому не показывать?

— Это могут только люди, похожие на нашего старика[4].

— Кудзи раскрыл свою боль перед нами с малышом, гыцци.

— Значит, он считает вас достаточно взрослыми.

— Горе, идущее оттуда, — Бечыр показал рукой вдаль, — к дедушке Кудзи пришло раньше, чем к другим, гыцци! На двадцать лет раньше!

— Да, сынок. Ему никто не приносил черную бумагу. Он видел это собственными глазами… Он потому и молчит, сынок, что сейчас больно всем.

Бечыр снял со стены инструмент.

— Гыцци! Две вещи были у дедушки Кудзи: фандыр и песня. Он хранил их целых двадцать лет, а теперь вот подарил нам с малышом…

Бечыр лежал с открытыми глазами, и мне казалось, я слышал, как вспархивали его длинные ресницы.

Играть Бечыр не умел. Кроме нескладного бренчания, у него ничего не выходило. Неподатливые пальцы быстро немели, но песня Кудзи и его наказ не давали Бечыру покоя.

Он научился играть. Грубые, как прутья, пальцы ожили, стали послушными, и я уже не знал, кем все-таки станет Бечыр: летчиком, альпинистом или музыкантом.

По ночам Бечыр забывал о сне. Играл, смеялся над собственной импровизацией, пел. Гыцци тоже радовала музыка Бечыра, но чувствовало ее сердце, что за его смехом и весельем что-то таится.

— Отдохни, сынок, и музыке дай отдохнуть, — умоляла она.

Но Бечыр играл и пел. Играл и пел.

5

Война началась давно и тянулась так долго, что успели уйти на фронт соседский мальчик Тотрадз, который был всего на полтора года старше Бечыра, Бечыр слонялся как одичалый, не находил себе места.

Дни скользили друг за другом, как четки, перебираемые дедушкой Кудзи. Аул опустел и заглох. Лишь изредка, когда Илас приносил в чью-нибудь саклю треугольное письмо, слышались радостные восклицания.

Во мне и поныне живет страх перед почтальоном, перед той облезшей дерматиновой сумкой, перекинутой через плечо.

— Нет страшнее человека, чем почтальон Илас, — сказал как-то Бечыр по дороге в школу.

Я оцепенел. Оказывается, Бечыр думал о том же.

— Что тебе плохого сделал Илас?

Бечыр снисходительно улыбнулся.

— Я сказал не «плохой», а «страшный».

— А разве между плохим и страшным есть разница?

— Есть, малыш. Быть страшным Иласа заставляет война. — И Бечыр показал мне какой-то клочок бумаги. Я развернул его. В глазах потемнело. Я различал только одно слово — «Погиб». Расплылись и очертания смуглого лица Бечыра.

— Бечыр! Ведь Тотрадз совсем недавно ушел!.. Откуда оно у тебя?

— У Иласа взял…

Так вот зачем он каждый день звал меня встречать Иласа! Я не хотел видеть этой черной сумки и отказывался встречать почтальона. И Бечыр шел один, без меня.

А сейчас Бечыр стоял с побелевшими губами и одно за другим выдергивал из кармана извещения, блуждая прищуренными глазами по чистому небу, точно там искал души павших. Я беззвучно считал эти страшные бумаги. Их было семь. Вот они, спрятанные Бечыром души павших: мой родной дядя — балагур и шутник Баграт, сын старого плугаря Бика — тихоня Гиуарги, сыновья вдовы Терезы — Авксентий и Иуане, средний сын Беджа Теблойты — Архип, беспризорник и бывший пастух аула Нестор Джергаты и… Тотрадз.