Живой мост - [40]

— Ты всегда был со странностями, — заметил я, — но сегодня ты превзошел себя. Что за блажь стремиться узнать историю постороннего тебе человека?

— Ты говоришь постороннего! — воскликнул он. — Теперь я понимаю, что замкнулся в своей раковине именно тогда, когда прервались связи с прошлым. Что значит — прошлое? Это не время. Это ты, он и он, в общем все мои друзья. Мы вместе написали полотно этого прошлого, и каждый накладывал на холст свой особый цвет, так что на картине получился юный пылкий образ, вместивший в себя весь мир. И мне не вернуть связи с прошлым, если я не соберу воедино все части этого полотна со всеми его оттенками. А эта прекрасная любовь — улыбка на устах всей картины. Как же можно восстановить прошлое без нее? Что останется от образа Джоконды, если стереть ее улыбку? А эта история, у которой, если их встреча состоялась, — счастливый, а если последовала долгая разлука, печальный конец, самое яркое выражение весны нашей молодости. Я хочу, чтобы вернулось это прошлое, как после зимы возвращается весна.

— Я вижу, ты опять начал свою повесть о двух городах: две ветки миндаля, двое возлюбленных и два возможных конца. Почему твоя фантазия, которую разбудила тоска по весне и высоким горам, не домыслила конца этой истории?

— Это правда, моя фантазия проснулась, и я не хочу, чтобы она вновь заснула. Следует ли мне понимать твои слова в том смысле, что ты не помнишь нашего друга?

— Дай мне время, может, и вспомню. И тогда я сообщу тебе.

Устаз М. покинул меня в состоянии крайней озабоченности. Сильнейшее чувство тревоги охватило и меня. Несколько минут я с трудом сдерживал желание броситься вслед за ним и заставить его вспомнить. Но в моих ли это силах?

Еще бы мне не знать истории этой прекрасной любви! Сколько раз я спрашивал себя, как может человек убить в своем сердце такую любовь? После июньской войны, когда я впервые поехал на оккупированные земли, я посетил благородную женщину там, «в Иерусалиме или Вифлееме», как выразился устаз М. Увядшая веточка миндаля хранится у нее до сих пор. Она рассказала мне, что устаз М. также как-то нанес ей визит с группой своих коллег учителей. Он был весел и оживлен. Она провела их в свой кабинет, чтобы показать коллекцию редких книг и произведений искусства. Он заметил засохшую веточку миндаля и спросил, что это. Она ответила, что в феврале цветет миндаль. И он тут же перевел разговор на абрикосы. Она была буквально сражена. Да и я понял все только теперь, после его визита ко мне. Я понял, что устаз М. искренен в своем забвении и в своем желании вспомнить. Этот человек действительно забыл, что именно он является героем истории о прекрасной любви, той самой улыбкой, которая озарила нашу юность.

Должен ли я выполнить его просьбу, напомнить ему об этом и успокоить его? А почему, собственно, я должен его успокаивать? Да успокоится ли он? Если, по его словам, он стал выше ростом, пусть склонится над этими страницами, чтобы прочитать свою историю. Может быть, тогда он вспомнит все, восстановит связи с прошлым и вытащит себя из трясины настоящего!

Миндаль наконец зацвел, и наступила весна. Мы встретились, но судьба горько посмеялась над нами.

СТАРЬЕВЩИЦА

Перевод О. Фроловой

Жители Хайфы! Почему вы с гневом кричите о старьевщице с улицы аль‑Вади? Почему отказываете ей в праве купить вещи, награбленные солдатами в деревнях на Галанских высотах: шкафы и кровати, рассохшиеся сундуки и всякую рухлядь? Вы не понимаете, зачем ей это старье. А может, она найдет в каком-нибудь старом матраце сокровище? Вы думаете, что это невероятно. Но ведь в Израиле происходят и не такие невероятные вещи!

Если вы осуждаете старьевщицу за скупку ветхих тюфяков из захваченной Эль‑Кунейтры, то почему в таком случае считаете нормальным аукцион в той же Эль‑Кунейтре, где с молотка продавалось награбленное: стулья и чайные подносы, зубные щетки и туалетная бумага, — когда маклер с туго набитым кошельком получил в свое распоряжение от израильских властей целую площадь перед окнами полицейского управления? И разве не для такого же аукциона была использована площадь в центре Тель‑Авива, на так называемой «Восточной выставке»?

Я знаю, что открыто никто не решился бойкотировать выставку награбленного, хотя на нее не пошли ни арабы, ни евреи. Одни — из «страха божьего», другие — из стыдливости, а кое-кто и просто потому, что товарец‑то устаревший. Аукционист на всех языках Средиземноморья клялся в своей порядочности и непричастности к грабежам на Галанских высотах.

Ну а старьевщица? Вы дали ей такое прозвище! Вы называете ее старой воровкой, которая, мол, крала ковры на улице Аббаса еще в 1948 году, когда тысячи арабов покинули свои дома и бежали от жестокости израильских войск. Вы говорите, что в то время она жила во «дворце» беженца, бывшего владельца лавки на Сирийском рынке. Как можно называть старые дома на улице аль‑Вади «дворцами»? Есть ли у вас хоть капля совести? Вспомните время, когда вы искали повода, чтобы постучать в дом этой женщины. Вспомните, как она, приветливо улыбаясь, угощала вас кофе. Тогда у нее было другое прозвище. Вы называли ее «некоронованной королевой нашего квартала». Но ведь она была такой же, как теперь, и занималась починкой старых матрацев. Так почему же вы ополчились на нее сейчас, когда ее сломило горе и перед ней разверзлась земля?