Живой меч, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста - [39]
Все вы воспитались на идеалах древности. Бессовестный лгун Плутарх, не знавший по-латыни, научил вас римской истории; отъявленный негодяй Саллюстий давал вам уроки римской морали; а порнограф Светоний, не уступающий во многих отношениях гражданину де Саду, поселил в ваших душах восторг перед римской простотой нравов… Видит Бог, мы сами достаточно скверный народ, но, по совести, римляне были хуже нас.
М. Алданов. Девятое термидора
Поселившись в Реймсе, Сен-Жюст, прежде всего, обил комнату, где он жил, черной драпировкой с белыми разводами. Там он проводил все свободные от занятий в университете и адвокатской практики часы, с плотно закрытыми окнами, которые тоже были обиты изнутри черными обоями так, что ни один лучик света не попадал в это помещение, напоминавшее теперь находившийся глубоко под землей погреб. Кроме того, он пристрастился ходить на кладбища и спускаться в многочисленные склепы и гробницы, которым так богат был Реймс. «Я беседую там с духами мертвых», – заявлял он любопытствующим, не проявляя никакого желания участвовать в дружеских пирушках своих новых реймских знакомых или, тем более, завести себе подружку.
Знакомые Сен-Жюста были в ужасе от его времяпровождения и от того подобия склепа, куда добровольно заточил себя необычный студент, и один из них, Пьер Гато, назвал мрачную спальню своего блеранкурского приятеля «комнатой мертвых». На все недоуменные вопросы, насмешки и даже возмущение, вызванное столь явным нарушением естественных правил поведения, Сен-Жюст бесстрастно пожимал плечами: «Вы не понимаете. Мы должны следовать духу того, что изучаем. На природе мы ближе к естественному образу жизни, но что может быть естественнее при перетрясании пыли веков с книжных фолиантов, склепов и гробниц? – И, подумав, добавлял: – После римлян мир опустел. Теперь мы должны его наполнить».
Пока это «наполнение» заключалось в «воззвании к духу античности»: оставшись наедине вечером в своей комнате мертвых, Сен-Жюст, отложив в сторону книги просветителей-энциклопедистов, которые изучал днем, на ночь с головой уходил в мертвые фолианты Тацита и Геродота, Саллюстия и Фукидида. Неизменным спутником этих ночных бдений составлял Плутарх, чей мертвенно белевший при свете горящей свечи раскрытый посредине объемистый томик все время лежал по правую руку Сен-Жюста рядом с прибором для письма. Именно к нему постоянно обращался Антуан, находя какое-то странное утешение в мудрости древнего херонейца [39], даже трагические итоги героических жизнеописаний оправдывавшего своей моралистической философией.
Но главный вывод из всей плутарховой морали Сен-Жюст сделал для себя совершенно неожиданно. Как-то, засидевшись до глубокой ночи, он уже совсем было собрался вставать из-за стола, как вдруг почувствовал приступ внезапного головокружения, в глазах потемнело, строчки книги полезли одна на другую, и он был вынужден поднять голову и энергично потрясти ею, чтобы развеять наваждение. И в этот миг его озарило.
– Если Брут не убивает, он убьет себя сам, – сказал он вслух и повторил потрясенно: – Если Брут никого не убьет, он убьет себя!
Ошеломленный звуками собственного голоса, прозвучавшего в мертвой тишине черной комнаты, Сен-Жюст оглянулся по сторонам. Один единственный горевший перед ним огонек никак не мог развеять окружающий мрак, полностью поглощавший не только темные углы, но и самые черные стены комнаты-склепа. Но сейчас этот мрак колебался, в нем как будто что-то двигалось, а затем Сен-Жюст увидел, что тьма уплотнилась, потом как-то раздвинулась, и из нее вышел высокий худой человек в красной шерстяной тунике с кровоточащей раной на груди, сжимавший в одной руке короткий обоюдоострый кинжал, а в другой – свернутый в трубку большой книжный свиток. И тогда Сен-Жюст понял, что спит.
Взглянув в бледное лицо пришельца, на его прямые волосы, почти спадавшие на низкий лоб, на его спокойные серые глаза со странным блеском, на суровый росчерк рта, в котором, тем не менее, угадывалось нечто чувственное, – лицо почти собственного двойника, только лет на десять постарше, Сен-Жюст догадался, что перед ним Брут.
Древний герой дружески кивнул хозяину комнаты, а затем заговорил спокойным уверенным голосом. Говорил он на классической латыни, и не все слова были сразу понятны Сен-Жюсту, но смысл того, что говорил Брут, он понял полностью:
– Марк Юний Брут… Ты хотел, чтобы я пришел, и я здесь. И я знаю, о чем ты думаешь. Но правильно ли то, что ты думаешь? Подумай лучше вот о чем: легко ли быть объявленным героем, о котором еще при жизни все решили, что он герой, и который должен был умереть как герой? Ты знаешь, как умирают герои?… – Сделав паузу, как будто бы он и вправду хотел услышать ответ, пришелец продолжил: – Они умирают не сами. Иначе какие же они герои и какую мораль можно извлечь из их мирной кончины? Этот ваш эллин, – Брут показал кинжалом на томик Плутарха, – знал это лучше нас. Мы-то знали эту истину, но каждый из нас был сам за себя. А он собрал наши смерти в одном месте. Я покажу тебе… – пришелец кивнул Сен-Жюсту и чуть посторонился вправо, давая место еще одному ночному призраку.
Превосходный исторический рассказ. Начало войны. Гитлеровские полчища рвутся вглубь страны. Потерпела крах идея экспорта Революции и товарищ Сталин мучительно ищёт выход и размышляет о случившемся.
Поэма «Пугач», имеющая подзаголовок «Поэма мятежа», восходит к лучшим образцам отечественной словесности и стоит в одном ряду с такими выдающимися произведениями о Емельяне Пугачёве, как одноимённая поэма С. Есенина и повесть Александра Пушкина. При этом поэма совершенно исторична, как по событиям, так и по датам.
В детстве она была Софьей Олелькович, княжной Слуцкой и Копыльской, в замужестве — княгиней Радзивилл, теперь же она прославлена как святая праведная София, княгиня Слуцкая — одна из пятнадцати белорусских святых. Посвящена эта увлекательная историческая повесть всего лишь одному эпизоду из ее жизни — эпизоду небывалого в истории «сватовства», которым не только решалась судьба юной княжны, но и судьбы православия на белорусских землях. В центре повествования — невыдуманная история из жизни княжны Софии Слуцкой, когда она, подобно троянской Елене, едва не стала причиной гражданской войны, невольно поссорив два старейших магнатских рода Радзивиллов и Ходкевичей.(Из предисловия переводчика).
Роман «Серапионовы братья» знаменитого немецкого писателя-романтика Э.Т.А. Гофмана (1776–1822) — цикл повествований, объединенный обрамляющей историей молодых литераторов — Серапионовых братьев. Невероятные события, вампиры, некроманты, загадочные красавицы оживают на страницах книги, которая вот уже более 70-и лет полностью не издавалась в русском переводе.У мейстера Мартина из цеха нюрнбергских бочаров выросла красавица дочь. Мастер решил, что она не будет ни женой рыцаря, ни дворянина, ни даже ремесленника из другого цеха — только искусный бочар, владеющий самым благородным ремеслом, достоин ее руки.
Мрачный замок Лувар расположен на севере далекого острова Систель. Конвой привозит в крепость приговоренного к казни молодого дворянина. За зверское убийство отца он должен принять долгую мучительную смерть: носить Зеленый браслет. Страшное "украшение", пропитанное ядом и приводящее к потере рассудка. Но таинственный узник молча сносит все пытки и унижения - и у хозяина замка возникают сомнения в его виновности. Может ли Добро оставаться Добром, когда оно карает Зло таким иезуитским способом? Сочетание историзма, мастерски выписанной сюжетной интриги и глубоких философских вопросов - таков роман Мирей Марк, написанный писательницей в возрасте 17 лет.
О одном из самых известных деятелей Белого движения, легендарном «степном волке», генерал-лейтенанте А. Г. Шкуро (1886–1947) рассказывает новый роман современного писателя В. Рынкевича.
«На правом берегу Великой, выше замка Опочки, толпа охотников расположилась на отдых. Вечереющий день раскидывал шатром тени дубравы, и поляна благоухала недавно скошенным сеном, хотя это было уже в начале августа, – смутное положение дел нарушало тогда порядок всех работ сельских. Стреноженные кони, помахивая гривами и хвостами от удовольствия, паслись благоприобретенным сенцем, – но они были под седлами, и, кажется, не столько для предосторожности от запалу, как из боязни нападения со стороны Литвы…».