Живой меч, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста - [38]

Последние идеи философа были явно пропитаны духом моровской «Утопии», которую, кстати, он и перевел однажды с латыни. Что, в общем-то, неудивительно: наблюдая крайнюю нищету и крайнюю роскошь, всегда приходишь к мысли о некотором «усреднении потребностей» [35].

С этим я был согласен, как и с отрицательным отношением Руссо к смертной казни, с его знаменитым «Ничто на земле не стоит того, чтобы его приобретали ценой человеческой крови». Но не все в учении Жан-Жака казалось бесспорным. Так, я сомневался в его идее, что перманентный плебисцит, или постоянно функционирующий всенародный опрос по всем важным и неважным государственным вопросам, мог бы с успехом заменить обычную высшую законодательную и исполнительную власти. А когда я натыкался на такую фразу в романе «Эмиль», относящуюся к будущему главного героя: «Пусть он будет башмачником, а не поэтом. Лучше мостить дороги, чем сочинять книги», – я почти со смехом захлопывал книгу.

Как раз в это самое время я занимался сочинением книг – домучивал своего «Органта», получившегося в итоге поэмой преогромнейшей длины. Потому что кем я еще мог стать, как не сочинителем? Как сам Руссо, дававший такие мудрые советы, но почему-то им не последовавший. Военная карьера отпадала. Духовная же после чтения всех этих властителей дум казалась просто неестественной для естественного человека. Да и вообще делать какую-либо официальную карьеру, «продвигаться вверх» в этом упадочном французском королевстве, которым правила отвратительная дворцовая камарилья во главе с распутной королевой и глупцом королем (да, я уже думал именно так!), не было никакого желания.

Крестьянин-пахарь каждый день с землей

Своей рукой, иссушенной нуждой,

За хлеб длит бесконечную войну.

А дома безутешную жену

Он видит в нищей хижине без сил.

Так кто грабеж народа допустил?

Король? Король! – Его царит закон!

Так что ж тогда, скажите, будет трон?

Всего лишь позолоченный чурбан!

За ним – ложь, войны, похоть и обман!

Двор – это преступлений лабиринт,

Где золото – как Ариадны нить!

Где истину легко заменит лесть!

Почет там силе, а в продаже честь!

Там пот и слезы подают на стол,

Ты там бы справедливость не нашел [36]. –

записал я в конце «Органта». И в моих, тогда резко революционизировавшихся настроениях не было ничего удивительного: поэма завершалась как раз тогда, когда вся Франция вдохнула наконец первое дуновение свободы, – началась подготовка к выборам в Генеральные штаты. А я, шевалье де Сен-Жюст, не могущий по возрасту быть даже выборщиком, уже чувствовал себя гражданином новой нарождающейся страны Свободы. Ибо я всегда помнил слова великого Руссо, ставшие символом целого поколения: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах. Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в еще большей мере, чем они…»

(Окончание отрывков из дневника)

* * *

Уже во время революции Сен-Жюсту удалось увидеть трех людей, имевших прямое отношение к бурному веку Просвещения (и все еще живущих!), чьи труды, начатые задолго до революции, оказали немалое влияние на формирование мировоззрения нескольких поколений. Хотя настоящим «энциклопедистом» из этих троих был только один – философ Кондорсе, депутат Законодательного собрания и Конвента, тот самый, который, преследуемый робеспьеристским правительством, летом 1794 года был вынужден покончить с собой в тюремной камере в вечер своего ареста, и уликой для арестованного в глухой сельской местности бывшего автора проекта жирондистской конституции послужил напечатанный на латыни томик стихов Горация. Вторым был Марат, «врач неисцелимых», известный до революции талантливый ученый-экспериментатор. Третьим был председатель секции Пик, секции наиболее любимой Робеспьером, гражданин Сад, бывший маркиз, поклонник Марата, философ и литератор, к сожалению, тогда почти совсем еще неизвестный широкой публике.

РЕТРОСПЕКЦИЯ 1 ПОСТСКРИПТУМ ПАВШЕЙ РЕСПУБЛИКЕ

…И вот когда был объявлен приговор и осужденных отвели в арестное помещение, куда очень скоро за ними должны были явиться служащие Сансона, чтобы вести их на гильотину, то в тот момент, когда дверь за офицером, командующим караулом жандармов, закрылась, Гужон, самый молодой из осужденных, быстро и решительно вытащил спрятанный в складках своей одежды длинный нож, который в последнее предсмертное свидание передал ему его младший одиннадцатилетний брат, и, направив острие в свою грудь, ударил им себя в сердце и упал мертвым к ногам Ромма. Его тело еще не успело коснуться пола, как создатель республиканского календаря уже схватился за черную рукоятку кинжала и в одно мгновение, выдернув его из груди мертвого поэта, вонзил острое лезвие также и в свою грудь. Следом за ним закололся Дюкенуа, революционный монах, отринувший во имя новой Республики Бога коронованных угнетателей, но, видно, истинный христианский Бог, которого он продолжал чтить в своей душе, не оставил его до конца, так что нанесший себе смертельную рану Дюкенуа, прежде чем упасть и испустить дух, еще смог, словно Эпаминонд, выдернуть из своего тела кинжал, обагренный кровью уже троих самоубийц, и передать его следующему за ним Дюруа. Заколовший себя Бурботт вытащил нож из груди еще живого Дюруа. Последним в этой цепи