Живописец из Зальцбурга - [12]

А я… я лишь улыбаюсь от жалости, видя, как люди, точно дети, тратят свои силы, меж тем как время уносит к все вновь и вновь возникающему будущему их мимолетное настоящее; и я чувствую, как смягчается моя скорбь при мысли о том, что наша жизнь — не более чем короткое мгновение средь бесконечной вечности.

19 октября

Нынче ночью я был в том смутном состоянии, которое не есть уже бодрствование, но еще и не совсем сон. Мне слышалась какая-то удивительно мелодичная музыка, она звучала чарующе и трогательно и была так сладостна, что даже звуки арфы не могли бы звучать пленительнее и нежней. Казалось, то пение ангелов; но эти то и дело изменяющиеся причудливые созвучия рождали во мне мимолетную радость лишь для того, чтобы она тотчас же сменилась сожалением, — едва я улавливал их, как они снова исчезали, словно уносимые по прихоти ветра. И вдруг мелодия оборвалась каким-то жалобным стоном, отозвавшимся в самой глубине моего сердца, и я ничего уже не слышал, кроме какого-то глухого рокота, немного напоминавшего далекий плеск реки. И вдруг чья-то холодная рука тяжело легла мне на грудь и некий призрак склонился надо мной, слабым голосом называя меня по имени, и на своем лице я ощутил его леденящее дыхание. Я повернулся к нему, и мне почудилось, будто я вижу своего отца, но не таким, каким я видел его когда-то, а в образе смутной, темной тени: он стоял предо мной бледный, неузнаваемый, с провалившимися, налитыми кровью глазами, и волосы поднимались на его голове, словно облаком окружая его чело; затем он начал исчезать, с каждым шагом становясь все более туманным и постепенно тая в темноте, словно угасающая свеча. Я хотел было броситься вслед, идти за ним; но в то же мгновение и этот свет, и голос, и тяжесть, давившая мне на сердце, — все исчезло вместе со сновидением, и мои протянутые руки встретили одну лишь темноту.

23 октября

Если правда, что с первых же шагов нашего жизненного пути все, встречаемое вокруг, не оставляет нам ничего, кроме сожалений, то счастлив мудрец, который, завернувшись в свой плащ, предает себя на волю несущего его челнока и не оглядывается больше на берег! Но это редкое мужество мне не дано.

Я сам удивляюсь, как нерешительно мое сердце и с какой легкостью оно каждый день готово вновь и вновь слепо верить новым иллюзиям. Все, что являет собой вид новизны, уже прельщает его, ибо для него нет ничего страшнее той жизни, которой оно живет в настоящую минуту, и оно согласно на любую перемену. Оно жаждет треволнений, чувств изменчивых, непостоянных, оно ищет разнообразия и неожиданностей, ибо знает по опыту, что лучше надеяться на случайность, чем полагаться на предвидение. И, однако, беспокойство так свойственно моему сердцу, что даже средь бурь, которые оно призывало, оно все же ищет покоя, потому, быть может, что покой непохож на то, что оно испытывает обычно. Но оно не замедлит пресытиться и покоем. Счастье для него — всегда лишь вдалеке. И если ему только почудится, что оно видит его где-то, оно готово разорвать все связывавшие его другие узы, чтобы только догнать свое счастье; если бы могло оно разорвать их все! Но что же? Прежде чем путь, ведущий нас к этой желанной цели, наполовину пройден, очарование уже исчезло, чудесное видение улетело, смеясь над вашими надеждами. Не дай бог долго жить подобной жизнью!

Я хочу быть ближе к Элали, — говорил я себе сегодня утром, — да, я хочу быть там, где она! Поселиться там, где живет она! Дышать воздухом, которым дышит она! И теперь все, что я вижу здесь, уже немило мне…

30 октября

В тот день я почти бессознательно повернул на дорогу, что ведет в Зальцбург; а когда вдали показался город — крепость на горе, шпили церквей и башни дворцов, когда нахлынули на меня вновь те ощущения, что неизменно сопровождают мои воспоминания, я почувствовал, как страстно влечет меня туда, и уже ни за что на свете не согласился бы изменить направление. Между тем наступал вечер; густой сырой туман, обычный здесь в это время года, ускорял наступление темноты. Но я чувствовал, что мне необходимо собраться с мыслями и побыть еще здесь на свободе, — мне не хотелось входить в город, прежде чем душа моя не окрепнет и не будет готова вынести треволнения, ожидающие ее там. Я с наслаждением погрузился в эту долгую суровую ночь, где ничто не мешало моим мыслям. Природа, которой день придает жизнь и сообщает краски, все то, что напоминает мне о жизни, тяжело гнетет меня; только среди ночной тишины, в одиноком созерцании могил я чувствую в себе порой некое всемогущее начало, некую высшую силу. Все высокие мысли рождаются в сердце, сердце же человеческое исполнено мрака и страданий.

Проходя через селение, где я видел похороны Корделии и встретил супруга Элали, я повернул к кладбищу и сквозь пролом стены проник в его пределы. Стояла глубокая тьма. Совы, сидевшие на выступах стен старой кладбищенской церкви, то рыдали, то пронзительно кричали. Колокол, медленно раскачиваемый ветром, издавал жалобные стоны; какое-то завывание, наводящее тоску, слышалось кругом. И вдруг навстречу мне бросился некий человек; но он тут же остановился и, опустив голову на грудь, тихо прошептал имя Корделии. Я узнал в нем Вильгельма. Богу было угодно, чтобы он услышал утешение из моих уст; ведь голос несчастного легко проникает в сердце другого несчастного, и недаром говорится, что тому, кто много страдал, ведомы слова, утишающие боль. Беседа наша длилась долго.