Живописец из Зальцбурга - [10]

24 сентября

Да, пламень, что еще и поныне пробегает по моим жилам, свидетельствует о том, что все мое счастье на земле было заключено только в ней, этой второй половине меня самого, в ней, разлученной со мной жестоким роком! Кто же возвратит ил мне, те незабвенные дни, полные радости и райского блаженства! О, если бы бог дал мне вновь пережить это ревнивое прошлое, что поглотило мое будущее, если бы я мог вернуть то далекое время, когда сердце мое переполняла любовь, когда все, что было лучшего во мне, расцветало с такой могучей силой, когда при одном ее приближении, при одном шорохе ее платья я чувствовал, что замираю от счастья и душа моя словно разливается по всему моему существу, когда я боялся, что у меня не хватит сил вынести мое счастье и недостанет любви умереть от него. А как сладостно было бы умереть тогда, испустить последний вздох в этом состоянии блаженства! Почему я не смел заключить ее в объятия и унести свою добычу далеко от людей, провозгласив своей супругой перед лицом неба? А если одно это желание — преступление, почему так неразрывно слилось оно со всем моим существованием, что одна лишь смерть может освободить меня от него? Преступление, сказал я? В те дни, когда в мире царило варварство и неразлучные с ним невежество и рабство, черни вздумалось однажды изложить свои предрассудки; сделав это, она сказала: вот законы! Какую странную слепоту проявляет человечество! Разве не достойно презрения, что столько поколений подчинены причудам одного, уже мертвого, поколения и одно невежественное столетие повелевает веками!

Кто из нас, долго томясь под игом опутывающих нас ненавистных установлений, не хотел бы сократить суровые испытания жизни, если бы хоть эта радость еще оставалась нам? Но небо и люди сговорились запретить нам этот исход, и мы можем избавиться от жизни лишь ценою новых страданий. Оно, это страдание, стережет нас у могильного порога, словно те чудовища, что питаются трупами; оно пробуждает нас от смертного сна и, словно наследством, завладевает нашим бессмертием. Но, как бы страшно ни было все то, что ожидает нас за гробом, каким бы полным слез и крови ни было то будущее, что ты судил всем, кто проклят тобою, — позволь, о боже, о великий боже, чтобы хоть на мгновение Элали была вновь со мной… чтобы хоть на мгновение сердце ее забилось рядом с моим, чтобы я расстался с моей жалкой жизнью, упиваясь ее взглядом и ее лобзаниями, чтобы я умер, любимый ею! И да будет сам ад ценою этого блаженства!

9 октября

Как сладостно, как пленительно следовать мыслью за мыслью гения, быть соучастником его исканий и вместе с ним подниматься к высоким вершинам, которых никогда бы не смог достигнуть без вожатого; мы подобны тогда судну, которое ходит обычно лишь в короткие плавания, когда искусный кормчий внезапно заставляет его поднять паруса и ведет в безбрежное море, к далеким, неведомым гаваням. Так и наше воображение, увлеченное ввысь твоей Музой, о божественный Клопшток,[1] в плавном своем полете проносится в неведомых сферах, населенных творениями твоей фантазии, и, пораженное окружающими его здесь видениями, цепенеет в благоговейном испуге. С какой щедростью рассыпаешь ты пред нашими очами все, что есть дивного в поэзии, — то ты приводишь нас на великую беседу предвечных, где сонмы архангелов прославляют тайны небес, а херувимы, проникнувшись страхом божьим, закрывают лица золотыми своими крылами; то разверзаешь пред нами мрачные своды подземного ада, то властью своей воскрешаешь пред нами образы падших богов, преследуемых праведным гневом и обреченных на вечные муки, и показываешь их изнемогающими под тяжестью жгучих цепей, под бременем скал, сожженных молнией; или же ты переносишь нас на Голгофу в ту минуту, когда там свершается великое жертвоприношение и спаситель мира ради искупления грехов палачей своих предает себя мукам смерти.

Но еще более высокое наслаждение доставляет мне чтение Библии. Нет обстоятельств в жизни человека, при которых это чтение не принесло бы ему утешения, нет таких несчастий, которым оно не придало бы величия, нет счастливого события, которое оно не сделало бы еще более счастливым, — такой и должна быть книга, созданная для нас самим небом.

Нередко в те часы, когда природа во всей красоте осеннего убранства, блестя золотом и пурпуром своих лесов, улыбается заходящему солнцу, я, сидя под каким-нибудь старым дубом на склоне холма, перечитываю вновь и вновь простодушные идиллии первых времен человечества — наивную историю Руфи[2] или песни любви Соломона.[3] Иногда, стоя под старинным сводом полуразрушенного храма, одиноко возносящего свои башни средь долины, я чутко прислушиваюсь, и мне кажется, что сквозь стенания ветра, подобные звукам медных труб, я различаю пророческие слова Даниила или Иеремии.[4] А стоя над могильным холмом своего отца, под печальною сенью дерев, которые я посадил здесь, я вспоминаю историю Иосифа и его братьев,[5] и горькие слезы льются тогда из моих глаз, — ведь и я видел во всех людях братьев, ведь и я, как Иосиф, был продан ими и отправлен в далекое изгнание. Но чаще всего в час, когда нисходит на мир закутанная в темные свои покрывала молчаливая ночь, я стою на поросшем мхом утесе и с горячей скорбью повторяю слова Иова,