Живая душа - [77]

— Молодец!

— А ты, дядь Семо, робеешь на войну ехать? Там страшно, да?

Он нагнулся, заглянул мне в глаза:

— Вот съезжу и расскажу потом.

И улыбнулся.

Все дальше и дальше отдаляется этот день, но из памяти не исчезает. И всякий раз, как я его вспомню, отыскиваются новые подробности. Вот вижу, как отец вернулся к телеге и поправляет на лошади чересседельник. Отец храбрится, но веки у него припухли и вздрагивают. Будто он долго смотрел на солнце…

Вот какие мелочи вспоминаются. Да это и понятно. Ведь того, чье отчество я ношу, видели мы на пристани в последний раз.

…Подошел отец к лошади, поправляет чересседельник привычным движением. Отец хочет выглядеть молодцом, но веки у него припухли, и глаза неестественно блестят. Будто он долго смотрел на солнце…

Коно Семо привез с фронта орден Красной Звезды, два ордена Славы, медали. В том числе и самую дорогую солдатскую медаль — «За отвагу».

Он трижды был ранен. На левой ноге рана так и не заживала. Поначалу затянулась тонкой розовой кожицей, а потом снова открылась. И когда я последний раз приезжал в деревню, уже нынешней весною, мы пошли с Коно Семо в баню, и я опять увидел незажившую эту рану.

Может, она из-за меня не зажила.

После войны, подростком, работал я однажды на конных граблях. Переезжал мелкое озерцо, брода не поискал. Колеса завязли, лошадь вздыбилась, забилась, начала тонуть. Сбежались люди, кричат: «Зачем туда сунулся?!» А я торчу на железном сиденье, как на пне, и спрыгнуть боюсь.

Подоспел тут Коно Семо. Кричать не стал, быстро разделся до кальсон. Проваливаясь в грязь и жижу, добрался до лошади, выпряг ее. Выскочила лошадь на берег, дрожит вся.

— Посмотрите, не поранилась? — спросил Коно Семо. — Тут палки от закола, могла напороться.

— Цела! — ответили с берега.

Я успокоился немного. Перелез на колесо, спрыгнул в тину. Если Коно Семо не увяз, я тоже выберусь…

— Не стойте столбами! — послышался голос Коно Семо. — Грабли давайте вытаскивать! У кого веревка с собой?

Народу на берегу было много, и грабли быстро вытянули на луговину. Опять запрягли лошадь. Я жду, чтоб люди разошлись, а они стоят кружком. Им любопытно послушать, как будет Коно Семо меня ругать.

— Чего стоите, мы не утопленника вытащили! — повернулся к ним Коно Семо. А мне только и сказал: — Никогда не теряй голову, Генагей! Залез в трясину, так выбирайся!

Я не знал тогда, что у Коно Семо размоталась повязка на ноге и рана загрязнилась. Сколько времени барахтался он в затхлом пузырящемся иле… Больше рана уже не затягивалась. Гноилась, очень болела. Но Коно Семо никому не жаловался. И работал, как все.

Ничего я этого не знал, и если расспрашивал Коно Семо, то совсем о другом. Например, я не забыл его обещание — рассказать, страшно ли на войне.

— Только дураку на войне не страшно, — ответил Коно Семо. — Жизнь-то любому дорога.

— А как же люди на смерть шли? Под танки бросались с гранатами?

— Что ж. Надо было танки остановить, вот и бросались.

— Дядь Семо, а вы тоже бросились бы?

— Если бы да кабы.

— Нет, вы скажите!

— Думаешь, струсил бы? — сказал Коно Семо. — Если бы уж очень страшно стало, я б зажмурился… Вот отступали мы к Сталинграду. Батальон через реку переправился. А одиннадцать человек остались держать оборону. Надо было. Иначе не успеет батальон окопаться на другом берегу… Комбат с нами прощался, обнял всех. Думал, никто из одиннадцати больше в часть не вернется…

— Ну? И как же вы спаслись?

— Продержались дотемна. Потом под огнем — в воду… С верховьев трупы плывут. Вздулись уже… Схватишься за него рукой, как за бревно, от страха зажмуришься. Однако плывешь, ничего… Так и добрались до своих.

В четырнадцать лет я уже считал себя взрослым. Охотничий нож, капканы, топор — все брал без спроса. И одежду носил отцовскую. А в голове-то, конечно, совсем не хозяйские заботы — прежде всего гармонь да гулянки.

Мать однажды попросила изгородь починить. Сам-то я внимания на эту изгородь не обращал — покривилась, и пускай… На земле еще не лежит. Но тут послушался, взял топор. Обухом бью по кольям, хочу поглубже в землю вогнать. А колья уже гнилые, подламываются.

Делать нечего, приволок я жердей, принялся заменять колья. Обтесываю концы — длинно, кругло, — будто карандаши затачиваю.

— Э, да ты не в коми уродился… — раздается за спиной. Коно Семо стоит, и улыбка у него презрительная.

— Почему я не коми?!

— Потому. Я ж тебя учил. Кол полагается с трех сторон затесывать.

— И так войдет! Еще легче забивать!

— Может, и легче. Да будет ли крепко?

— Будет!

— Осенью опять твоя изгородь кланяться начнет… А у коми мужика, Генагей, правило есть — одну работу дважды не делать. Избу ли мужик поставит, колодец ли выроет, ничего поправлять не потребуется. Дай сюда топор! Учись делать как следует!

Стремление работать не наспех, а добротно было у Коно Семо как болезнь. Он все время повторял, что и деды наши и прадеды если брались за работу, так с душой, и потому вещи выходили из их рук отменные, на радость людям.

Помню, как стыдил Коно Семо деревенского плотника. При всем народе стыдил, в длинной очереди сельповского магазина.

Плотник этот, Петра Андрей, стоял за поллитровкой.