Живая душа - [56]

«Заслуг маловато, — сказал тогда Воронин. — Однажды подавал, не приняли. Из-за отца. У меня отец считался зажиточным».

«Я твою биографию знаю», — кивнул головой Кузьмин.

«Хочу, чтоб верили полностью», — сказал Воронин.

«Мы тебе верим, — ответил Кузьмин. — А потом, Саша, звание коммуниста подтверждают всю жизнь. Экзамен на это звание не кончается…»

Кузьмин честно сдавал экзамены и остался лежать в Сенявинских болотах, в братской могиле. Не успел он вручить Воронину кандидатскую карточку.

И сам Воронин не успел ее получить. Но слова Кузьмина он запомнил. Это надо помнить, обязательно надо помнить — пока жив, твой экзамен не кончается.

Бил сегодня Воронин по мишеням, слышал далекий голос Кузьмина: «Спокойней, дружище, спокойней!» Падали, падали грязно-зеленые, наступавшие на Старую Руссу.

— Молодцом, господин Ухтин! — похвалил Ермолаев.

Рыжий, конопатый, неунывающий, догнал Воронина паренек-радист. Тот самый, что кинулся в драку с Пашковским.

— Эй, ворошиловский стрелок! Дай горячего на кончик.

В переводе на нормальный язык это означало — разреши прикурить. Выставил толстую, как елочная хлопушка, самокрутку, ждал, посмеиваясь.

Все минувшие дни он выказывал Воронину свое расположение. Набивался в приятели. Воронин его не отваживал, но и сближаться не торопился. Парень сказал, что родом он из Ленинграда, зовут Виктором, фамилия — Ткачев. Наверняка такой же Ткачев, как Воронин — Ухтин. Уж кого-кого, а радиста насквозь просветят, прежде чем взять в диверсионную группу.

— Слышь, принимаю заявки на концерт! — прикуривая, сказал Ткачев. — «Катюшу» могу зафуговать. «Если завтра война, если завтра в поход…» Представляешь, оберст советские пластиночки приволок! Во пачку! Приказал крутить, когда пожелаем…

— С чего это?

— Для комфорта, Сашенька! Чтоб жилось нам, как в санатории «Лазурный берег»! Еще чуток — и выпивку огребем, и на каждого — по такой барышне, как эта Наталья здешняя. Кстати, она на тебя глаз положила, имей в виду!

— Не примечал пока.

— Железно говорю! Оказался ты, Сашенька, между двух огней, потому что Квазимода ее ревнует по-страшному…

— Я ему не соперник, — сказал Воронин.

— А зря. Нежная барышня огорчится! Нельзя ее отвергать!

— Сватаешь?

— Ага. Такие щечки, такие губки, такой носок… Вся из себя природы совершенство. А ты кобенишься, дуболом. Не понимаешь своего счастья.

— Отдаю даром.

— Заплачешь! Кроме всего прочего, красавица здесь на службе. Стук-постук, стук-постук… Стучит на всех нас красавица. Ты помни об этом.

Воронин поправил пулемет на плече, сощурился, глядя на макушки сосен.

— Ну, на меня доносить нечего.

— Кто знает, Сашенька… Бабы — они глазастые. Это мы, пентюхи, дальше носа не видим… — Ткачев на ходу оглянулся, вытянул губы фунтиком: — Утю-тю-тю, кто к нам спешит! Кого это будем промеж себя обонять?

Широко и косолапо ступая, при каждом шаге словно бы чуть подпрыгивая, их нагонял Пашковский.

— Баланду травите?

— Одни грубости на языке, — сказал Ткачев. — Фу! Мы обсуждали проблемы любви в разрезе классики. Да, Саша, судьба Эсмеральды лично у меня вызывает слезы…

— Закройся! — гаркнул Пашковский. — Ты где сейчас должен быть? Ты в шестнадцать ноль-ноль обязан в рубке сидеть!

— Сколько на ваших? — спросил Ткачев.

— Марш на место!

— На моих без пяти. Мы вполне бы договорили об Эсмеральде.

Ткачев не торопясь затоптал окурок. Сплюнул сквозь зубы. Повернулся, вразвалочку побрел по тропинке, поглаживая рукой сосновые стволы.

— Ну и паскуда… — протянул Пашковский. — Последняя паскуда, провокатор… Заметил — все подкусывает? Пользуется своим иудиным прошлым. О чем он тебя спрашивал?

— О любви.

— Не звони. Знаешь, что он — власовец?

— Мне все равно.

— Добровольно перебежал к Власову, наших расстреливал. Конечно, у немцев в полном доверии… Вызывает, гнида, на откровенность, купить старается.

— Правильно делает, — сказал Воронин.

— Да ты что?!

— Пускай выявляет ненадежных.

Пашковский уставился на него не мигая. Глаза у него были в красноватых прожилках, слезящиеся. Старые какие-то, не по возрасту.

— Все одно не терплю провокаторов. Сразу его почуял. Всех подкусывает, всех проверяет.

— Может, у него задание — проверять.

— Да он больше фашистов суетится! А ведь русский же… Хоть капля совести должна быть. Ну, выдаст тебя, меня, так что — ему памятник поставят? Все одно, победят наши — повесят предателя, как собаку…

— Ты чего добиваешься?

— Я уцелеть хочу. И ты хочешь. Мы не белогвардейцы, не власовцы, против своих не воевали… Я тоже в плен попал раненым, бежать хотел, только не удалось. Мне б через линию фронта перебраться, а там…

Воронин опустил тяжелый «дегтярь» на сгиб левой руки. Было не очень удобно держать пулемет на весу, но Воронин все же нажал гашетку. Пули, пройдя над головой Пашковского, хлестнули по стволам деревьев, отбивая щепу.

Пашковский не присел, не пригнулся. И лицо его не изменило выражения, только побелело чуть-чуть.

— Это на первый раз, — сказал Воронин. — Во второй раз тебя уже не заштопают.

Слезились неподвижные, старческие глаза Пашковского, стеклянно отсвечивали, как ледышки.

— Гады. Все вы здесь гады ползучие.

От дома, на звук пулеметной очереди, кто-то бежал прямо через кусты; послышались крики. Большой начинался переполох.