Живая душа - [57]

— Сам докладывай, что произошло, — сказал Воронин.

Вероятно, иначе и не могло быть, — в этом логове каждый подозревал друг друга, каждый был провокатором. Только при взаимной слежке, недоверии, страхе и могла существовать банда шкурников. Воронин сознавал это и все же не мог привыкнуть к их постоянной грызне. Какая тут дружба, какое товарищество, — любая попытка сближения разбивалась тотчас же, потому что двое, объединившись, способны сожрать третьего.

Но кроме того, что они были омерзительны, они, эти люди, были опасны. Воронин опять-таки легкомысленно посчитал, что диверсанты неважно подготовлены к операции. Да, они не знали тайги и стреляли хуже, чем он. Зато они умели делать другое.

Они умели на ходу вспрыгивать в поезд, они умели ставить мины-ловушки, умели швырять гранаты в крохотное чердачное окно. Владели приемами рукопашной борьбы. Ножом орудовали, как профессиональные убийцы.

На одной из тренировок Воронин видел, как они преодолевают гладкую вертикальную стену. Один брал в руки длинную жердь, разбегался, держа ее наперевес. Второй бежал впереди, хватался за макушку этой жерди, опираясь на нее, подталкиваемый напарником, быстро взлетал по стене на высоту двух этажей. Почти цирковое зрелище.

Нет, они получили основательную подготовку. И были опаснее, чем поначалу казалось Воронину. А вскоре он узнал, почему столь охотно они трудились здесь, почему ждали переброски через фронт, как манны небесной.

Начались у них прелюбопытные теоретические занятия. Всю группу собирали на веранде или на берегу залива, под соснами, появлялся Ермолаев, а зачастую — и сам полковник из разведки. Читались свежие советские газеты: полная информация о положении на фронтах, все политические и общественные новости. Затем сообщались сведения, которых в газете не почерпнешь — о паспортном режиме в городах и сельской местности, о талонах на промтовары и продуктовых карточках, — все, вплоть до цен на черном рынке. А заканчивали тем, что заставляли всех по очереди излагать биографию. Особенно копались в подробностях: расскажи о том месте, где родился, вспомни друзей, родичей…

Биографии конечно же были фальшивыми. Проверялась их правдоподобность. Все, кто слушал, ловили рассказчика на неточностях, въедливо придирались к туманным уверткам. Ничего не скажешь, биографии были разработаны тщательно. И, без сомнения, так же тщательно будут вызубрены. Всех диверсантов греет мысль, что в советском тылу они станут неуязвимы, превратятся в незапятнанных граждан. Начинай жизнь заново…

После нескольких занятий Ермолаев сказал Воронину.

— Вы теперь в курсе дела, господин Ухтин. Составьте собственную легенду. Подсказывать не буду, так как о вашей родине осведомлен недостаточно.

— Фамилия помешает, — сказал Воронин.

— Ухтин? Это кличка, прозвище. Документы будут такими, какие вам необходимы.

Снова Воронин подумал, что недооценил полковника из фашистской разведки. Пока полковник выигрывает. Постепенно и деликатно прибирает Воронина к рукам, использует в собственных интересах. И нельзя сопротивляться. До той поры, покуда диверсанты не высадятся в тайге, Воронин обязан подчиняться, и полковник про это не забывает.

Вот появится у Воронина своя «легенда». Добросовестная. Хитрить с нею тоже нельзя, попадешься на первой же мелочи. А когда «легенда» и документы будут готовы, Александр Гаевич Воронин вообще может бесследно исчезнуть, если это понадобится немцам.

Он изобрел себе «легенду». Сфотографировался для будущих документов. Диверсант, приносивший ему гражданскую одежду (настоящие москвошвеевские рубахи, довоенные галстуки-регаты с вечным узлом), деловито предупредил:

— Приказано полный маскарад сделать. Чтоб карточки не смахивали на твои прежние… Ты для партбилета в чем фотографировался?

— В скафандре водолазном, — сказал Воронин.

К мелким ловушкам он уже начинал привыкать.

…Крутили теперь по вечерам и «Катюшу», и «Конную Буденного», и утесовские песни. Впрямь получалась обстановка как на курорте — море, сосны, багряные закаты с музыкальным сопровождением.

Волчий курорт.

Будто умывшаяся колодезной водичкой, свеженькая, чистенькая, ясноглазая, появилась на тропинке Наташа. Сестра-хозяюшка, общая любимица, украшение здешних палестин. Наверное, освободясь от хлопот по дому, вышла на свободную охоту.

— О чем задумались, Александр Гаевич?

Как тут всех заботит, о чем ты думаешь! Не утерпят, чтоб не спросить.

— Песни слушаю.

— Нравятся?

— Ничего.

— А мне ужасно они нравятся! Я ведь в Германии родилась и русских песен почти не слышала, разве что старинные… А эти — неожиданные какие-то, непривычные!

— Угу.

— Не удалось до войны побывать в России, так жалею… Вы много ездили там?

— Не особенно.

— В Петербурге бывали? То есть в Ленинграде?

— Бывал.

— Наша семья оттуда… В Петербурге жили и еще в Петергофе. Вот странность, вы не поверите: так тянет туда! Не видела, не представляю как следует, а поехать хочется.

— Может, еще попадете.

— Мой отец сражался с большевиками.

— Ну и что особенного?

— Он до последнего дыхания сражался. Он был потомственный морской офицер и не мог изменить присяге… Кто же меня пустит?