Живая душа - [54]

В такую же форму были одеты и остальные обитатели уютных домиков. Честно говоря, Воронин удивился, что будущих диверсантов немного — вначале было пятнадцать, а затем троих куда-то подевали, может, отчислили. И осталась дюжина. Воронин почему-то рассчитывал, что десант будет значительнее. Сперва он ощутил что-то вроде мальчишеского разочарования, но вскоре опомнился и обругал себя. Вот это и опасно — поддаваться первому впечатлению. Ты здесь профан, ты ничего еще не знаешь. Остерегайся делать выводы. Поговорка, что на ошибках учатся, тут неприменима…

Ермолаев провел его к центральному домику: там, на ступенях веранды, сидели будущие «сослуживцы». Курили.

— Пашковский, примите новенького, — как обычно коротко бросил Ермолаев и ушел, ни на кого не глянув.

Со ступеньки поднялся низенький, широкогрудый парень, напоминающий вставшего на дыбки краба. Двинулся к Воронину.

— Фамилия?

— Ухтин.

— Доложиться как следует!.. Ну?!

Воронин смотрел на него сверху вниз. Не шевелился.

Парень быстро вытянул руки и попытался ощупать воронинские карманы. Отшатнувшись, Воронин ударил его по рукам. Парень не отдернул их, держал вытянутыми, улыбался:

— Ты нервный, да?… Или драться любишь? Ну, ударь еще, ударь, не стесняйся…

Со ступенек сорвался другой парень — рыжий, веснушчатый, прыгнул Пашковскому на спину:

— Кончай, псих, заводиться! Во вкус вошел?!

Они закружились на дорожке, хрипя и вскрикивая; Пашковский старался локтем попасть рыжему в лицо, рыжий увертывался… На веранде открылась дверь, и молоденькая, чистенькая, розовощекая девица показалась на пороге:

— Опять Пашковский дерется? Перестаньте сейчас же! Слышите?

Рыжий отпрянул, вытер кровь на губах.

— Дяди шутят, — сказал он.

Пашковский повернулся к Воронину.

— Ладно, Ухтин! Еще дотолкуем.

— Всем ужинать! — объявила девушка.

Рыжий, поднимаясь на веранду вместе с Ворониным, подмигнул:

— Начнет вязаться — бей по фарам. Верхи держать хочет, а сам глянь — метр с шапкой… Умора. Квазимода самодельная.

— Старший у вас, что ли? — спросил Воронин.

— Выбивается, наверно. Я тоже новенький, утром прибыл, не обнюхался… Только и успел приложить его разок. Вижу — все трухают, а я к этому не привык, мне тогда скучно… Ты небось музыкант?

— Какой музыкант?

— Восемьдесят восемь, дробь, карандаши кверху. Э-э, я думал — ты радист… Видок у тебя интеллигентный. Ну, все равно, бей по фарам, не жмурься, Ухтин!

Ужинали молча, не разговаривали. Один рыжий чувствовал себя как дома. Похваливал шамовку, просил добавить, приударял за чистенькой девушкой, которая тут хозяйничала: «Ай, Наташенька, увидел вас — ни о чем не жалею!..».

А после трапезы Пашковский, скривив в ухмылочке рот, позвал Воронина:

— Идем, определю тебя на место.

Каждому тут отводилась отдельная комната. Как в хорошем доме отдыха. Или как в тюрьме с одиночными камерами. Пашковский пропустил Воронина вперед, захлопнул дверь, привалился к ней спиной.

— Вот и дотолкуем без помех. Ты, падла, собрался рога выставлять?

Воронин огляделся. Кроме железной койки и табуретки, в комнате ничего не было. На койке лежало неразобранное — стопкой — белье. Воронин расстелил одеяло, лег. Отвернулся к стене.

Пашковский, наверно, поразился такому хладнокровию. Откуда ему было знать, что Воронин еле добрался до этой койки и ничего не слышит сейчас от чудовищной боли в голове. Ударили — он бы не пошевелился…

Когда боль немного отхлынула и Воронин открыл глаза, Пашковский уже ушел. И тихо было во всем доме.

Воронин лежал, мокрый от пота. Покачивались перед ним потолок, стены, переплет окошка в мелких ромбах. Такое ощущение, будто очень долго плыл на лодке, выгребал против течения, и теперь земля из-под ног уходит, вертится каруселью.

Ох, как же далеки эти воспоминания — лодка на быстрине, усталость от намокших тяжелых весел, ночевка на берегу… Не в памяти они сохранились, а будто в мускулах тела. Руки и плечи помнят, голова — забыла.

Он лежал, думал. Старался отгонять мысли о контузии, о том, что вот такой приступ может застигнуть его врасплох, в самое неподходящее время. Тут уж ничем не обезопасишься. Соломки не подстелешь.

Нужно решить, как себя здесь вести, в этом логове. Притворщик из Воронина никудышный. Всю жизнь был откровенен, прямодушен, не скрывал симпатий и антипатий. И сейчас изображать кого-то другого не сумеет. Надобно остаться прежним, но всю линию поведения приспособить к окружающей обстановке.

Зацепочки есть. Только надо поумнее их использовать.

Потом надо разобраться, отчего он, Воронин, сделался для немцев незаменимым. Ведь было еще двое земляков, с которыми повстречался в грузовике… Один — из Сыктывкара. Второй — из Кожвы. Куда они делись? Наотрез отказались служить немцам или тоже поставили подписи на орленой бумаге и теперь очутились в каких-то других «особых командах»? Поселок Кожва — на севере, Сыктывкар — на юге, Ухта примерно посередине. Какая связь? Пока не уловить этой связи, но она может быть, она может обнаружиться. Необходимо думать, думать…

Поутру он стоял у окна, рассматривая черепичные крыши соседних домиков, сосны в тумане, розовом от встающего солнца. Было видно, как подъехала к зданию кочегарки телега, груженная углем. Вчерашний рыжий парень, что-то напевая, прошагал к флигелю, над которым поблескивала антенна. Пашковский выстроил остальных своих подчиненных и увел куда-то на берег залива.