Живая душа - [28]

Правда, недолго она у нас оставалась, всего три года. Приехал мой Сашка в отпуск, увидал ее и, не долго думая, в Воркуту к себе забрал. Невесткой я довольна: ученая и характер хороший. Недавно у меня внук появился, Степаном в честь деда назвали.

Ну, вроде все я рассказала, ничего не забыла.

Сейчас по-прежнему работаю управляющей, на пенсию пока не гонят, и я не тороплюсь.

На работе, если что не так, спорю, как и раньше, своего добиваюсь. Никак не угомонюсь! Случается, и с самим директором в спор вступаю. Не всегда, конечно, права оказываюсь, и порой мне самой стыдно бывает за свое упрямство. Но вообще мы с ним ладим: он человек умный, все понимает, а это главное. Да и меня знает: если Конакова обещала, то в лепешку расшибется, а выполнит.

По секрету вам скажу, что спор, однако, с ним собираюсь опять затеять. Он-то этого еще не знает. А спорить обязательно буду, я уже решила.

Дело в том, что хлеб мы сейчас почти не сеем, потому что наше отделение стало целиком животноводческим. Посчитали, что хлеб нам выгоднее привозить.

Но я вот что думаю. Ведь рожь у нас всегда хорошо росла. И, не приведи бог, случись какое-нибудь бедствие, как бы нам без хлеба не остаться. Хоть бы ради семян, а рожь, я считаю, надо сеять. Чтобы на всякий случай про запас иметь. Директор, наверное, скажет: перестраховщица, ты, бабка Анна Васильевна. А я никакая не перестраховщица, просто хозяйственная. Поживи-ка ты с мое, отвечу ему… Ох, чувствую, будет спор!

Шестой десяток живу на земле среди людей, и все мало, все жить хочется. Говорят, жизнь прожить — не поле перейти. И горя в ней и радости — всего хватает. И на мою долю не легкая дорога выпала, и все же иду я по этой дороге, и коли кто спросит: «Анна Конакова, какой ты свою жизнь назовешь?» — я отвечу: «Обыкновенной».

На этом и ставлю точку.

Анна Конакова».

…Я перевернул последний листок и долго еще сидел задумавшись. Родом я из деревни, и мне вдруг почудилось, что я побывал в родном доме, и запахи этого дома, его тепло, его бесхитростный уют, его надежность и устойчивость вновь окружили и согрели меня.

Потянуло, поманило в родные места, сделалось горько, что слишком редко я там бываю. И еще возникла горечь от того, что не задержался я у Анны Васильевны, не выслушал ее рассказ тогда.

Я решил, что обязательно попытаюсь напечатать рукопись Анны Васильевны. Не в газете, конечно. Надо побывать в редакциях журналов, поговорить с толковыми людьми, заинтересовать их. И поспорить, если будет необходимость. Только жаль, что начинается весна и опять у меня пойдут суматошные командировки.

Действительно, через несколько дней мне сказали:

— Отправляйся еще разок в Вилядь. Прошлый материал получился неплохим, постарайся, чтоб и этот был не хуже.

— Опять в Вилядь?!

— Да. Твоя Конакова водопровод в селе прокладывает… Во всех инстанциях доказывает, что это безобразие: на фермах автопоилки устроены, а люди ходят за водой с ведрами. Нельзя нам ее не поддержать!

— Нельзя, — согласился я.

— Вот и поезжай. Напишешь «гвоздевой» очерк, поможем Конаковой раздобыть недостающие трубы… А вообще в Виляди пора устраивать корреспондентский пункт, честное слово. Пока там эта женщина работает, нехватка материала нам не грозит.

Посмеялись мы этой шутке, и я сказал:

— Ладно. Поеду, только с одним условием.

— Что за условие?

— Очерк я напишу. Но если задержусь надолго — не взыщите!

Авторизованный перевод Э. Шима и Т. Яковлевой.

МЕДВЕДИЦА С МЕДВЕЖАТАМИ

1

Микулай и не заметил, что задремал. Когда проснулся, голова была тяжелой, словно с похмелья. Ноги затекли, ныла поясница. Стариковская кровь греет худо, теперь и не заметишь, как простынешь.

Микулай потянулся, шевельнул плечами. Прислушался. Было тихо, даже ночные птицы молчали. Да их уже мало осталось. Перелетные — те на юг подались, осень начинается, первый лист потек с деревьев. Леса умолкают, пустеют — на заре одни только синицы позванивают, как льдинки.

Не было видно ни зги. Будто черный туман укрыл все окрест. Моросило, сеялась невесомая водяная пыль, — Микулай не ощущал ее, но приклад и ложе ружья сделались мокрыми.

При такой мороси рассветет поздно.

К старости Микулай стал дальнозорким; зрение даже раздражало — за километр узнает, чья корова идет. Если читал газету, то держал ее на вытянутых руках и откидывал назад голову так, что шея хрустела.

Но в черном этом тумане и дальнозоркость не помогает. Как ни щурился Микулай, только и увидел, вернее, угадал неровную каемку леса за угором. Она была похожа на полотно изношенной пилы с кое-где выкрошившимися зубьями и слабо отблескивала, угольнозернистая на черном.

Микулай сидел в заплывшей борозде, на краю овсяного поля. Борозда заросла молоденькими елочками с задранными кверху, встопорщенными лапками. Елочки живут здесь благодаря трактору. Прежде, пока пахали на лошадях, поле было прямоугольным. Теперь пашут трактором, ему трудно разворачиваться, он скругляет углы. Поле делается овальным, как блюдо, и в каждом углу на заплывающих бороздах встают дружные елочки.

Едва рассветет, Микулай раздвинет встопорщенные лапки, осыпанные бисерными каплями, и увидит целиком все поле. Весь пологий склон угора, окруженный лесом. Удобное место в елочках Микулай выбрал заранее, проверил, хорош ли обзор. Нарубил веток, чтоб помягче было сидеть.