Живая душа - [29]

Оделся он тепло — были на нем крепкие сапоги, ватная стеганка, зимняя шапка. И все-таки промозглая сырость сейчас заставляла его потирать поясницу и ежиться. Казалось, кожа на спине подергивается, как у лошади. Но ведь не вскочишь и не запрыгаешь, если пришел на засидку. И домой, на родимую печку, не побежишь. Никто бы не стал смеяться над старым Микулаем — дескать, охотник-то закоченел, не смог дотерпеть до утра, — но ведь самому будет стыдно. Невозможно уйти, если ты настоящий охотник, да еще коми. Коми мужик терпелив.

Не беда, когда-нибудь кончится эта ночь. Раздвинет Микулай встопорщенные веточки и увидит дымное овсяное поле и на нем — медведя.

Может, уже пришел медведь. Подкрался неслышно и сосет набухшие молоком колосья. Может, оттого и всхрапывают лошади на опушке, что чуют страшный запах медведя? Хотя нет, лошади не стреноженные, они тотчас ускакали бы в деревню. Наверно, лошади всхрапывают от росы, заливающей их теплые ноздри.

Ничего, подождем рассвета. Луна, конечно, не выглянет. Наверху, по-над черным туманом, сейчас тучи плывут, клубясь и перемешиваясь. Варится там осенняя непогодь. Только не пролилась бы дождем пополам с белыми мухами, вконец не помешала бы. А так-то ничего, вытерпим.

Ведь по своей воле пришел сюда Микулай. Никто его не заставлял, обижаться не на кого. Ну, а если простынет — так не впервой… Доставалось ему мерзнуть и на лесозаготовках, и на сплаве, и в саперных частях на войне, и после войны тоже. С фронта вернулся раненым — кисть левой руки усохшая, нельзя даже мягкую кулебяку с рыбой отщипнуть; на виске глубокий шрам от осколка, — а все равно дома не отсиживался. Да и не позволяли отсиживаться, почти нету в деревне мужиков…

Хуже всего, если поясница от простуды разыграется. Тогда ни лечь, ни встать, ни шагу ступить. Этого бы не надо. Утром придет домой Микулай, велит жене баню раскочегарить. Баня — и лечение, и радость, самодельный стариковский рай…

Микулай работает конюхом в совхозе. Прежде это была одна из главных должностей. Теперь почти всю тягловую работу тракторами ворочают, конюх уже не в чести. И все-таки без лошади в северной деревне не проживешь. Нужен еще людям Микулай, и нужны четырнадцать лошадей, за которыми он ходит.

Седьмой десяток разменял Микулай. Пенсия ему начисляется, можно бы отойти от трудовой маеты. Да ведь привык. Что поделаешь — привык, не сломать ему теперь многолетнего уклада жизни. И если помрет, так при деле помрет, не от тоски.

А работать ему все тяжелей. Особенно по утрам, пока не расшевелится, не разомнется. Каждое утро надо ловить лошадей; они не даются, хитрят, не позволяют подойти с уздечкой. Подолгу гоняется Микулай за какой-нибудь молодой лошадью, покуда не обретает.

Конечно, удобней бы спутывать лошадей на ночь. Только Микулай их жалеет. Неприятно глядеть ему на спутанную лошадь, когда, кланяясь, охлестывая себя гривой, неловко скачет она по лугу, как подшибленная. Нет, пока жив Микулай, пусть лошади пасутся вольно. Жалость к лошадям у Микулая давнишняя, с послевоенных лет. И людям тогда несладко было, и лошадям. Сколько мотались по бесконечному кругу: зимой — лес возить, весной — пахать, летом — на покосах, осенью — на жатве, а потом опять в лес…

Давно нет в живых тех уработанных, измученных лошадей. В совхозе теперь другие — грудастые, плотные, как печи. На спине лошадиной хоть спать ложись. А все-таки жалеет их Микулай и не сердится, что не позволяют набросить уздечку. Поймает, за ухом почешет, скажет ласковое словечко. Ведь и скотине ласка нужна.

Зимой придет Микулай в конюшню, зажжет электричество; вскинутся в стойлах лошади, отвыкшие от яркого света, заржут испуганно.

— Я пришел, я… — отзовется Микулай негромко. — Ваш дед Микулай…

И лошади снова успокоятся…

На поле, возле которого ждет Микулай медведя, весной посеяли овес с горохом. Один раз уже скашивали зелень — на подкормку скоту. Теперь можно второй раз косить; горох, правда, не густ и цвести не будет, а овес выкинул метелки, заколосился. Сожмешь в пальцах сережку — из мягких зернышек сочится молоко.

Позавчера Микулаю сказали, чтоб пускал на это поле лошадей. Косить по второму разу не будут, зелень стравят скоту из-под ноги. Теперь так водится.

Микулай пригнал своих лошадей. На дальнем конце поля он заметил, что овес примят. Будто забрел кто-то на поле и путался ногами, как слепой. Крутился, опять шел… А по сторонам этой путаной, пьяной тропы метелки были собраны вихрами и обсосаны. Микулай пригляделся. На земле, проломив глинистую корочку, оттиснулись свежие следы. Они были как от босой человечьей ступни, но пошире и с бороздками от длинных когтей.

Уже года три не видел Микулай медвежьих следов. Ему сделалось радостно, будто он отыскал дорогое что-то, давно потерянное и почти забытое… Да так оно и было. Частенько ходит в лес Микулай, то мох дерет, то стреляет белку, то собирает смолу-живицу. Но перестал надеяться, что встретит медвежий след.

За последние годы шибко поредели леса. Валит деревья громадный здешний леспромхоз, оголяет гривы и речные берега. Валят деревья совхозы, не стесняясь валят, сколько потребно. И медведю, бедолаге, спокойного места не найти, чтоб залечь на зиму.