Живая душа - [21]
В 1939-м впервые попала в Москву. Вместе со Степаном на Выставку ездили. Степана послали как председателя, меня — как лучшую колхозницу. Конечно, Москва понравилась. Таких больших домов я сроду не видывала, представить даже не могла, что бывает такое. Хожу и то и дело руками всплескиваю: как, думаю, они не рухнут? Как вон туда в верхние окошечки люди забираются? Не страшно им на такой высоте? Наши таежные кедры здесь бы кустами показались. А потом в гостиницу попала и тоже всю ночь думала: не дай бог ночью ветер подымется, не опрокинул бы дома. Вот дурищей какой была!
В Москве совершила поступок, за который Степан долго меня ругал. Еще бы за такое не ругать — за воровство-то.
В одном из павильонов Выставки увидала я мешки с зерном. Ржаные зерна, крупные, у нас таких не бывает. Решила, пойду попрошу горсть на семена.
По-русски я совсем плохо тогда говорила, но все же как могла объяснила свою просьбу женщине, которая за всем там следила. А она головой помотала: мол, нельзя. Я ей опять объясняю, и все без толку. Делать нечего, подкараулила, когда женщина отвернулась, — и хвать полную горсть. И сразу к Степану, горсть эту в карман пиджака ему высыпала. Потащила его вон из павильона, на улице он меня и спрашивает:
— Что это?
— Это-нам для колхоза, на семена.
— Как тебе не стыдно? — рассердился Степан.
— Не себе же я взяла!
— А какая разница! Если каждый так будет таскать, что же получится?
— Ладно, давай я пойду, положу обратно.
— Никуда не ходи, хуже может получиться. Так и быть, отвезем домой, может, приживутся осенью.
Теперь я уже не стыжусь. Прижились у нас семена, рожь поднялась. Пять колосков сомнешь — полная ладонь зерна. Вот во что мое «воровство» вылилось.
А потом война началась. Невесело об этом рассказывать, вспоминать, но что поделаешь! Жизнь шла дальше, не останавливаясь.
В тот день мы силосовали. Почта Нина (никто по отцу ее не знал, поэтому все звали просто Почта Нина) пришла к силосной яме и сказала, что звонили из райкома и всем велели передать, что Гитлер со своей оравой на нашу страну бросился. Из военкомата тоже звонили, передали список фамилий, кому надо было на следующий день явиться в военкомат. Сорок семь фамилий в списке. Среди сорока семи мужиков и мой Степан. Какая после такой вести работа?
Все по домам тотчас рассыпались. Я велела свекрови вещевой мешок готовить, а сама пошла топить баню для Степана. Вышла и остановилась у крыльца. Какой красивый вечер! Солнце огненным шаром горит, небо розовое, прозрачное, а у колодца береза шелестит листвой, и ствол у нее тоже розовый. Просто не верилось, что где-то уже идет война.
Если твой муж на войну уходит — сердце кричит. Только нельзя этого показать, нельзя распускаться в такой момент. Пересилила я себя, как будто все свои слезы, и думы, и предчувствия в кулак собрала, все молча делаю, на Степана взглянуть боюсь. И время, когда оно особенно дорого, как назло быстрей летит. Не заметила, как вечер промелькнул, ночью никто из нас троих глаз не сомкнул. Только под утро Степан ненадолго задремал, а тут его уже и будить надо. Сказали бы мне: пусть он еще чуток поспит, а ты потом за него сто ночей спать не будешь — согласилась бы. Но ведь не бывает такого…
Собрала на стол, кое-как позавтракали. Никому, конечно, кусок в горло не лез.
Сын еще спал — что ему, девятилетнему, разве он большое человеческое горе может понять? На всякий случай спросила Степана:
— Разбужу, пусть проводит?
— Не надо, не трогай. — Подошел и осторожно поцеловал его в щеку, улыбнулся. — Такой большой, а все еще молоком пахнет!
Перед дорогой, как водится, сели. И тут свекровь завыла в голос, а ведь до этого держалась.
— Не плачь, мама, скоро вернусь, — забеспокоился Степан.
— Как же! Твой отец, когда на первую германскую уходил, тоже скоро вернуться обещал!
Ну, тут и я, конечно, не удержалась, вторым голосом вступила.
— Ну чего, чего ревете, женщины!
— Не по ягоды собрался, вот и ревем.
Все-таки я слезы вытерла: не выходить же зареванной на люди.
Возле правления уже толпа собралась. Мужики стоят понурые, бабы плачут навзрыд: каждая в своего вцепилась, не оторвешь. И как-то нелепо весело гармошка тенькала: это Митрей сам себе на гармошке играл и приплясывал, а жена его за левую руку держала, не отпускала.
— Погоди, — шепнул Степан. — Надо людям что-то сказать.
Поднялся на крыльцо правления и крикнул:
— Товарищи!
То ли оттого, что толпа сразу затихла, то ли сам Степан немного перестарался, нехорошо это вышло, слишком громко. Он и сам это понял, продолжал уже тише:
— Товарищи. Сегодня мы отправляемся в дальнюю дорогу. На нашу землю пришел враг, его надо прогнать, и мы прогоним! Красная Армия — большая сила. Не горюйте, живите и работайте, как раньше. А к жатве мы вернемся.
Кто тогда знал, сколько будет идти война, кто мог предположить, что почти все, кто ушел воевать, сложат свои головы?..
Не знаю как кого, а меня Степановы слова немного успокоили.
Подождали мы у правления остальных и двинулись к пристани. Не успели подойти, на повороте реки показался пароход. И на верхней, и на нижней палубах народу битком, одни мужики.
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».