Живая душа - [20]

Народ хохочет. Ефрем ругается. А чего ругаться — никто не виноват. Степан с травы поднялся:

— Чего шумишь! Не переживай, с голоду не помрешь, супу на всех хватит, будет тебе добавка.

Молча поднял Ефрем свою миску и пошел к котлу за добавкой. Не знаю, может, он решил, что я все это нарочно с собаками подстроила, но после этого случая он меня больше не задевал, а однажды, здороваясь, даже по имени-отчеству назвал. Стало быть, зауважал. И я обиды на него за бывшие упреки не держала.

У нас в Коми баба веками пришибленной ходила. Спину с утра до темна не разгибала и все равно доброго слова не слышала. Даже в праздники церковные бывало: идет с мужем в гости, так не дай бог выйти вперед или вровень с ним шагать — нет, держись сзади и в разговор с ним не встревай, разве что петь можешь, если тебе охота да ему от этого приятно.

Или гостей принимает: напекла, наварила, которую ночь уже не спала, все чин чином вышло, но не дай бог сказать, что на этот раз что-то удалось. Нет, наоборот: это-де подгорело, это не взошло, это пересолено, это кисло… Ради бога, гости дорогие, простите меня, бестолковую, да отведайте, коли не побрезгуете.

В колхозе-то она, можно сказать, и выпрямилась. Колхоз ее человеком сделал, одинаковые с мужчиной права дал — сколько наработаешь, столько и получишь, — и смотрят на тебя уже иначе. Мы, как дети, радовались, когда нас за работу хвалили, и силы удваивались.

Только Степан словно не замечал, как я стараюсь, чтобы от людей не отстать, чтобы свое да мужнее имя не опозорить. Наперегонки работала, а он в мою сторону даже не смотрел, будто меня и нет вовсе. Однажды и спрашиваю:

— Ты что же это на людях меня не замечаешь, слова доброго от тебя не дождешься? Или я хуже всех работаю? Тогда скажи.

— Да чего же тебе говорить, чудо-юдо ты мое! — рассмеялся Степан. — Думаешь, не вижу, как ты стараешься! Но при людях, пойми, не могу я хвалить тебя — подумают: конечно, председатель свою жену захваливает. А этого нельзя, поняла?

— Поняла, — говорю, а у самой от этих слов слезы на глазах. — Нет, все-таки до чего же я люблю тебя, Степан! Как ты думаешь, отчего это, а?

— Отчего? — спрашивает так хитро. — Да вон от того дома до нашего как раз пятнадцать шагов и будет.

Пошутил, называется. Но я рада была, что этот разговор у нас состоялся, просто камень у меня с сердца свалился. Хорошо, когда муж с женой друг друга понимают.

Конечно, то, что другой себе может позволить, председателю никак нельзя; мало, чтобы его люди уважали, надо, чтобы было за что.

Как-то раз все же чуть не сплоховала, чуть Степана не подвела. А дело было так.

Осоку косили. Бригадир расставил нас так, что на моем участке рос сплошной клоповник, есть у нас такая трава. Косить ее одно удовольствие — знай, маши себе косой вправо да влево. Едва принялась косить, несколько шагов сделала, как слышу:

— Ага, коль жена председателя, значит, становись на самое легкое место, а потом все будут говорить, что скосила больше всех!

Оглянулась я, вижу Марья, жена Ефрема, руками на меня машет.

Ну и семья! Что с ними делать прикажете?

— А тебе завидно? Все никак не утихомиришься!

— Да уж куда нам за председателевыми женами гнаться.

— О чем это ты? У председателя, слава богу, одна жена!

— Одна, да не слава богу!

Сцепилась я с ней и вдруг сообразила: что же я такое делаю? Ссора наша бабья, да только Степану от нее неприятность может выйти.

— Эй, Марья, слышь, становись на мое место, а я твоим покосом пойду.

Так мы и сделали, обменялись местами, и Марья сразу утихла. А не уступи, я ей тогда, кто его знает, что могло бы получиться. Люди в селе остры на язык.

Все лето я вместе со всеми косила, а когда рожь созрела, серп в руки взяла. Но вскоре пришлось отказаться, стало трудно нагибаться — в ноябре ребенка ждала. Но все равно от работы не отказывалась: старые мешки латала, лен трепала.

Ждала сына, сын и родился. Александром назвали. Как Степан радовался — и рассказать невозможно, — целый месяц улыбался, как будто сам родился. Я с сыном с утра до ночи возилась, позабыв все на свете. Свекровь даже однажды, на меня глядя, не вытерпела, должно быть, к Степану, приревновала:

— Ты что, в куклы играешь или ребенка нянчишь?

У меня та пора и впрямь самая счастливая была: в детстве-то вместо куклы лучину в тряпки заворачивала.

Рассказываю про свою жизнь, и что надо, и что не надо в одну кучу валю. Может, никому это и неинтересно. Как говорят в дороге: с богом, дальше поехали.

Хорошая жизнь в колхозе наладилась. Меньше килограмма на трудодень не получали. Да разве только хлебом платили?

На третью весну трактор к нам в село прибыл. Все сбежались к правлению: каждый норовит рукой потрогать, и я тоже не умнее других, руку протянула — обожгло пуще печки.

Собаки — и те совсем перебесились, такой гвалт подняли! Видно, за какого-то небывалого зверя приняли.

Вышел трактор в поле: Степан рядом с трактористом сидел, а вся деревня следом бежала.

Три черных следа, три пласта жирной земли оставались позади железной машины. Это сейчас никого не удивляет, а тогда чудом выглядело. Раньше поле семь лошадей весь день пахали, а трактор за вечер управился.