Живая душа - [18]
И вот так шли мы и шли, и вдруг Митрей остановил подводу:
— Гляди, здесь Рыжко вскачь пустилась, уже налегке. А следов человека нет, кто-то ветками следы стирал.
Я поглядела — и верно, земля взрыхленная.
— Все равно, следы-то стирали, а видно, что в лес ведут.
— Пойдем, пойдем быстрее, дядя Митрей!
Только в лес зашли, сразу на тот самый куст напоролись, с которого ветки ломали.
— Хорошо поработали! — усмехнулся Митрей. — Совсем свежие изломы.
А я его за рукав все дергаю, тормошу:
— Ну скорей, скорей, дядя Митрей!
— Да погоди, смотри, мох еще не поднялся, как ногой придавили, значит, далеко не ушли.
— А разве тут не один был? — спрашиваю. — Ведь Пашка-то в тюрьме?
Ничего не ответил на это Митрей, видно, тоже не сомневался, что это дело рук Микул Ивана. Прошли еще несколько шагов.
— К старым вырубкам тащили, — пробормотал Митрей.
— Как?! Кого тащили?!
— Степана, кого же еще.
А свекровь как услыхала, так без единого словечка, без стона на землю села. Митрей только рукой махнул.
— Ладно, побудьте тут, я один пойду. — И ушел.
Рванулась было за, ним следом, да ноги не слушаются, как будто соломой набитые стали. Господи, вдруг увижу Степана мертвого, что тогда делать?! Ведь не за мертвым шли — до последней минуты надеялись, что жив он, господи, что же тогда делать?!
Вижу, свекровь губами беззвучно шевелит, наклонилась я к ней и услыхала:
— Был один сын и того не стало. Оставил ли он нам что-нибудь, Анна?
Как о мертвом говорила! А я вдруг обрадовалась:
— Оставил, оставил! Если есть бог, внука дождетесь! — Я уже тогда беременной ходила.
Вдруг в той стороне, куда Митрей ушел, сучок треснул, и услыхали мы его голос:
— Нашел! Живой! Сюда идите!
Я свекровь с земли поднимаю и почти на себе тащу ее сквозь кусты, не разбирая дороги, на голос Митрея.
Степан лежал ничком возле сваленного дерева, голова набок повернута, глаза закрыты.
— Мертвый! — вскрикнула свекровь. — Убили!
— Сто лет, наверное, живете, а мертвого от живого отличить не можете.
Митрей опустился на колени, взял руку Степана и нажал на ноготь. Ноготь слегка побелел, потом снова покраснел.
— Давайте за ноги берите, а я за руки возьму.
Подняли Степана, понесли. А я все не верю, что он живой — в лице ни кровинки, губы серые. Только следов крови не видно. И, словно угадав мои мысли, Митрей сказал:
— По затылку обухом топора, видать, ударили, весь затылок вспух.
Вынесли мы его из лесу и возле дороги осторожно опустили на землю. Постелила я на телегу свое пальто, Митрей бережно, словно ребенка, поднял его на руках на телегу и сверху своим пиджаком накрыл. Свекрови велел тоже в телегу садиться, а сами мы впереди пошли. Не прошли и нескольких шагов, Митрей спрашивает:
— Носит твой отец те немецкие ботинки, в которых из плена пришел?
— Носит, что им сделается — подошва-то толстая…
— На подошве кресты?
— Кресты… — кивнула я, а сама про Степана думаю и в толк не возьму, что дались Митрею эти ботинки.
— Значит, один из двух был твой отец.
— Не может быть!
— Может. Я четко следы видел.
— А второй?!
— Микул Иван. Таких тупоносых сапог в селе больше ни у кого нет.
— А вдруг не они? — Про Микул Ивана я и сама думала. Но что мой отец на такое способен…
— Меня не спутаешь, я же охотник. Да и три года на границе зря, что ли, служил?
Что на это ответишь. Молча дошли мы до села. У крайних домов остановились, лошадь отстала. Пока ждали, хотела я попросить Митрея, чтобы про отца моего людям не говорил, но язык не повернулся.
Все выбежали — и мужики, и бабы, — окружили телегу. Что да как, спрашивают, все перепуганные, а Митрей объяснил, что, мол, это дело рук Микул Ивана. Об отце он умолчал. Послал за милиционером, а сам на баб, которые уже голосить начали, прикрикнул:
— Нечего, нечего выть, кыш отсюда!
Внесли Степана в избу, на кровать уложили. Степан по-прежнему будто мертвый, ничего не слышит, что с ним делают, ничего не видит. Я стою, как пень, посреди избы, не знаю, что делать. Митрей и тут распорядился:
— Надо полотенце в горячей воде намочить, грудь ему растереть. А ты глазами-то не хлопай, молока согрей.
Бросилась я к печке. Слава богу, жар в ней до вечера сохраняется. Поставила кружку с молоком.
Раздели Степана до пояса, Митрей полотенцем стал ему грудь растирать, а мы со свекровью стоим рядом, не отходим. Вдруг я заметила, нет, скорее, угадала, почувствовала, как губы у Степана шевельнулись.
— Молоко давай, поживее!
Не так-та просто было напоить Степана — ведь в сознание все еще не приходил, — разжали ему зубы и поили капля за каплей.
Ни врачей, ни фельдшеров тогда у нас в селе не было, поэтому приходилось полагаться на опыт Митрея да на судьбу. И судьба, видать, тогда за нас была. Вздохнул Степан глубоко, словно от страшного сна просыпался, и стал дышать — теперь уже видно было, ожил человек.
— Порядок, — сказал Митрей. — Поживет теперь. Вы тут одни без меня справитесь? А то мне торопиться надо, не прозевать бы Микул Ивана. Дома он сейчас, как ты думаешь?
И опять как будто ударило меня: ведь вместе с Микул Иваном и отца арестуют, не век же будет Митрей молчать. И решила пока суд да дело, сама на отца взглянуть. Не обманут же меня глаза — а вдруг все не так, вдруг ошибся Митрей?! Ох, сколько бы я дала, чтобы он ошибся!
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».