Житие святого Алибо - [4]

— Сын мой, — голос монаха был мягок, однако его глаза и осанка отвергали всякую надежду на незлобивость и добродушие нрава, — вы разбили кувшин с водой, который братия оставила вам, снисходя к вашему бедственному положению, и тем самым нанесли урон имуществу Святого Трибунала, и потому в назидание останетесь сегодня без воды.

Потрясенный появлением монаха, Алибо, не веря собственным ушам и глазам, бездумно проследил за жестом судьи и действительно заметил глиняные черепки в грязной лужице. В приступе бешенства он расколотил кувшин, даже не заметив этого.

— Вы должны были молиться, дабы строгим покаянием заслужить снисхождение за преступный грех богохульства, — продолжал монах, — однако в неуемной гордыне вы посмели нарушить своими криками молитвы иных грешников и тем самым встать на пути их спасения. За это вы будете наказаны и не получите сегодня причитающийся вам куска хлеба. А теперь покайтесь, ибо только искреннее покаяние может спасти вашу душу от мук Ада и ваше тело от очистительного пламени костра. Молитесь, и мы присоединим свои молитвы к вашим.

Барон открыл было рот, желая выразить возмущение своим заточением и столь бесцеремонным обращением с отпрыском славного рода, но что-то в глазах монаха, чего он не смог бы объяснить, но что напугало его даже больше несусветных угроз судьи Трибунала, совершенно неожиданно заставило его проглотить негодование. Он лишь сипло и даже робко пробормотал:

— Но… но король…

В этих словах можно было угадать целую речь. Ошеломленный непривычным обращением, сбитый с толку бесстрастными словами монаха, такими холодными и вместе с тем сулящими жар костра, измученный голодом и жаждой, основательно промерзший, Алибо попытался с несвойственной ему робостью напомнить судье Святого Трибунала, что его, как королевского вассала, судить может только король. И, конечно, монах прекрасно понял эту жалкую отговорку.

— Что «король»? Рауль III смиренный сын Святой церкви, конечно, старший сын, однако, всего лишь сын — слабый отпрыск, питающийся Ее мудростью. Не дело детей указывать родителям — Отцу нашему Господу, что в небесах, и матери нашей Церкви, что на земле. Смири гордыню, или безжалостный огонь поглотит твое тело и душу — и не будет этой муке конца.

И Алибо дрогнул, правда, выразилось это несколько странно. Он не пал на колени в молитве — науке смирения ему еще предстояло учиться, впрочем, учителя у него попались умелые, — не попытался оправдаться, доказывая свое благочестие, и не стал утверждать, что монахи впали в заблуждение. Он обиженно завопил, точнее захрипел, что он добрый рыцарь и вассал, и что коли он виноват, так король накажет его, но зачем же держать его точно грязного смерда в холодной и вонючей темнице и морить голодом?

Монах молчал, и от этого молчания Алибо стало совсем жутко, и панический страх перед нежданным и жестоким наказанием вылился в целый поток бессвязных жалоб. Барон поднялся, по привычке размахивая руками, и совсем не обратил внимания, как по знаку судьи в темницу вошел стражник и зашел ему, Алибо, за спину. Алибо как раз жаловался на холод и сырость тесной камеры, когда стражник резко рванул цепь. Нелепо взмахнув руками, узник с грохотом рухнул вниз. Это падение было куда тяжелее прежнего и, с размаху приложившись лицом о каменные плиты, бедняга в кровь разбил нос и губы, рассадил лоб. Оглушенный, испуганный, окровавленный, он беспомощно царапал ногтями каменный пол, пока стражник неторопливо подтягивал к стене цепь, волоча его по грязным плитам и гнилой соломе. А затем, случилось и вовсе немыслимое, чего доблестный Алибо не смог бы вообразить и в кошмарном сне. Низкородный стражник уселся верхом ему на спину, словно бы тисками сдавил бока, так что барон чуть не задохнулся, пребольно ухватил за волосы и вот так, за волосы, потащил его гудящую голову вверх, будто вознамерился сломать шею. Полузадохнувшийся Алибо отчаянно разинул рот, но безжалостный стражник собрал свободной рукой гнилую солому и запихал ее грешнику чуть ли не в самое горло.

— Сын мой, — голос монаха был спокоен и ровен, словно ничего особенного не случилось, — благие установления Трибунала не разрешают узнику говорить без дозволения судей и для иных целей, кроме творения молитв. Язык же ваш гнусен, как и эта солома, которую вам придется вкусить. Возблагодарите Господа за преподанный вам урок.

Алибо не в силах был вымолвить ни слова. Стражник уже слез с него, и узник, давясь от отвращения и отплевываясь, попытался подняться. Наконец, ему удалось встать на четвереньки, но от этого движения его так замутило, что согнувшись вдвое, Алибо вновь чуть не повалился и его вывернуло наизнанку.

— Нынче вечером палач покажет вам свои орудия, и если это не приведет вас к раскаянию, то наутро вы будете подвергнуты пытке, сначала простой, затем чрезвычайной, — тем же тоном договорил судья.

Барон с трудом приподнял голову, с ужасом глядя на возвышающегося над собой монаха, и этот монах, человек в общем-то невеликий, вдруг показался ему огромным, будто крепостная башня. Алибо опустил голову и заплакал.

* * *

В заключении барон Алибо из Королевского Пожарища провел неделю, что объяснялось главным образом необходимостью привести в пристойный вид его разбитое лицо. Что же до всего прочего, то обращение узника на путь истины свершилось в тот самый первый день. Кто бы мог подумать, глядя как при виде монахов Алибо забивается в угол камеры и дрожит будто побитая собака, что еще недавно этот крепкий детина пировал в огромном зале своего замка, развлекался, травя псами провинившихся слуг, и столь рьяно осуществлял данные ему законом права, что в его деревнях трудно было сыскать девиц старше двенадцати лет. Судьям даже не понадобилось тратить время, предъявляя грешнику орудия пыток, ибо как только трясущегося узника ввели в камеру допросов и старательный палач приготовился объяснять, что он может сделать с помощью обычной веревки, скамейки, воронки и трех-четырех кувшинов с водой, Алибо забился в таких рыданиях и столь рьяно принялся признаваться в своих грехах, что пытку решено было отложить.