Житие колокольного литца - [6]

— Отдай державу Христу, — шатаясь, сказал Иван. — Это я тебе говорю, двубашковый кровопийца.

Он поднялся на взлобок Старой площади и запел:

— Теща б....ща блинища пекла!..

В закатных лучах солнца двуглавый орел с простертыми крыльями отливал багрецом, будто сваренный заживо рак.

7

Фельдмаршал Миних, моложавый обаюн, казался другом всех, потому что не любил никого. Он был прост как дрозд — в шапку нагадил и зла не помнит. Обнося старый Киев валом, он засыпал землею и взорвал златые врата Ярослава, но, ревнуя к изволению предков российских, с позволения Анны Иоанновны послал своего сына в Париж, дабы прославить мастерство московских литцов. Миних-младший предложил золотых дел мастеру академику Жерменю составить проект отливки Царь-колокола.

— Сколько будет весить колокол? — спросил французский академик.

— Двенадцать тысяч пудов, — ответил сын фельдмаршала.

— Вы шутите! — расхохотался Жермень. — Это невозможно технически. Глиняная форма не выдержит давления металла.

Однако Жермень умел вить веревки из песка и за проектные расчеты заломил такую сумму, что Анна Иоанновна решительно отказалась от своего намерения.

Иван Моторин сам составил проект и отправил его в Санкт-Петербург. Высочайшее утверждение пришло через два года. Бумаги из новой столицы в Белокаменную и обратно шли неторопко. Когда казна открывала свой кошель, чтобы расплатиться, сажень превращалась в версту. Но если надо было обобрать подданных, верста сжималась до вершка. Растрелли было предложено заняться декором будущего Царь-колокола. Тот не соглашался работать ниже восьми тысяч рублей — сюда он не включал оплату материалов и жалованье мастеровым и работным людишкам. Иноземцам со времен Петра платили жалованье в четыре-пять раз больше, чем россиянам, и любовь к покинутой отчизне тощала у них быстрее, чем карманы.

За слова и травы, образы и персоны на наружной стенке колокола взялся Федор Медведев, пять лет учившийся в Венеции у скульптора Пьетро Баратты. Секреты ремесла, не ставшие достоянием черни, ценились в Европе выше, чем тайна таланта. За зеркало высотой в полтора аршина и шириной в аршин платили почти семьдесят тысяч серебряных монет. В зеркале сильные мира сего созерцали самих себя. В картине Рафаэля они могли видеть только одного Рафаэля и платили за нее три тысячи. Тайны ремесла становились явными, тайны таланта все века оставались тайной, как формула колокольной гармонии.

Персоны Алексея Михайловича были уже готовы. Только Иисус у Медведева не получался. Сын Божий ходил по раскаленным палестинским камням, был прожжен солнцем; повстречайся он царю Петру, тот мог бы и у него оттяпать бороду.

— Что-нибудь узрел? — спросил Моторин, когда скульптор укрыл его портрет влажной холстиной. Медведев лепил из гжельской глины голову литца.

— Узрю, когда начну резать из дерева, — ответил тот, вытирая руки о фартук. — Ты что такой смурной?

— Завод мой опечатали. В Сенате следствие ведут, сколь я уворовал у казны олова и меди, из коих в двадцать седьмом году вылил колокола для Исаакиевского собора.

Через три дня Федор Медведев принес наброски образов Христа и Анны-пророчицы. Моторин кинул взгляд на листы бумаги — перед ним был скуластый мужчина с широким носом и распухшими губами. Анна-пророчица была схожа с женой Моторина.

— Чтоб Христос державу в персты взял, такого еще никто не творил, — молвил он и провел кургузыми пальцами по лицу пророчицы. — Чударь ты истый.

Как Медведев с товарищами закончил работу над моделями, в Санкт-Петербургский сенат полетел доклад: «...оный убор сделали и окончили только в тысячу четыреста рублев, в том числе и инструменты и дача денежного жалованья».

И еще Медведев удивил литца напоследки.

— Почему у тебя ангелы глаза так раскрыли? — спросил Моторин, когда Медведев отлил восковые модели их голов. — Будто плакать хотят и не могут.

— То взабыль так. Все слезы выплакали, глядя на дела земные.

8

— Ваше величество, — докладывал граф Головкин, — мастера московские зело распустились. Моторин просит, чтобы ему за четыре прошедших года жалованье выплатили.

— Пропьет все, бездельник, и работы не исполнит, — ответила Анна Иоанновна, напрягая крупный настырный подбородок.

— Я напишу в Московский сенат, — продолжал Гаврила Иванович, поморщась. Давала знать о себе подагра. — Чтобы к нему приставили унтер-офицера, пускай не отлынивает от дела.

— Быть по сему, — ответила Анна Иоанновна. — Сроки давно вышли, пора и честь знать. А жалованья не давать, покуда не будет колокол отлит...

У себя в Ропше граф Головкин написал письмо в Сенат. Второй десяток лет он донашивал кафтан кофейного цвета, блюдя заповедь: «И плоти угодия не творите». Дописывая последние строчки, он вспомнил, как первым из царских слуг назвал Петра Великим и Отцом Отечества. Пора было и Анну Иоанновну причислять к лику великих. Канцлер подошел к трюмо. Его сделал сам Петр — два столба, изображавших два лавровых дерева с орлом наверху каждого. Канцлер прослезился, перекрестился на образа и зашептал Символ веры. Как всякий вор, он был слезлив, как всякий плут — богомолен.

В письме Гаврила Иванович давал инструкцию к тому, чтобы «за ленивым колокольным мастером Моториным прилежно смотреть, чтоб он безотлучно при той работе был, и кроме субботы и воскресения в дом его не отпускать...».