Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [51]

пока согласно намерению не увидит великого, ради которого он с усердием предпринял такое длинное путешествие. Этими и подобными им доводами обойдя (ύπελΰών) предстоятеля, – у него были там и друзья, старавшиеся и содействовавшие в этом, – он убеждает и его, которому вручено было управление (οικονομίαν) лаврой, а тот, взяв с собой более влиятельных и почитаемых за благочестие и возраст иноков, приходит к дивному Савве и просит за него. Но хотя и многие, и долго, и разнообразными словами упрашивали его за него, говоря, что он будто бы и общий друг нашей лавры, и старается о праведности и добродетели (καλοκατγαθίας), ценя ее больше всего другого, «вследствие чего, – говорят, – он не побоялся труда такого путешествия главным образом из-за тебя и твоей благодати, а потому совсем недостойно ни святого, ни такой добродетели такую благорасположенную (εύγνώμονα) и ревностную душу оставить, как говорится, с пустыми руками, ибо можно ожидать, что он, объятый тяжелой печалью, подвергнется болезни и окажется в опасном положении на чужой стороне, и тогда нас будут обвинять в бесчеловечности, как бы виновных в его несчастий».

Так говорили они, обращая, конечно, внимание на наружное и вследствие этого естественно, по человеческому соображению употребляя соответственные слова. Но он, движимый Духом Божественным, как я сказал, и видя будущее в некоторых символах, как бы настоящее, изменив и нрав, и лицо, и голос, с большой строгостью сказал: «Он никогда не увидит моего лица, и я со своей стороны не покажу ему ни глаз, ни лица и ничего, хотя бы Ангел с неба мне повелел это. Поэтому уходи, божественная глава, уходи с любезными отцами, и как можно скорее вышлите его из обители, ибо что бы там ни было, я не покажусь ему ни в каком случае». Услышав это против всякого ожидания, предстоятель с братиями были изумлены, как бы увидевшие что-нибудь поразительное и странное, считая необъяснимым чудом удивительную перемену его, вообще кроткого и спокойного и тихого по отношению ко всем. Поэтому, прекратив всякие просьбы, они против воли оставили его, а того, успокоив утешительными словами и по обычаю угостив тем, что производит время года, благопристойно отпускают из монастыря, чрезвычайно опечаленного и скорбящего и старавшегося узнать о причине горького и позорного отвращения (αποστροφής) его. Но тогда ему не удалось узнать этого, хотя он и весьма много об этом старался. Потом, уже через несколько лет, великий благовременно ему и причину объяснил, как об этом будет сказано.

64

Когда римские[230] дела, как все хорошо знают, находились в крайне несчастном и пагубном состоянии и повсюду по городам и селениям поднимались возмущения и междоусобные брани, и дела Фессалоники великой стали плохи, и притом тем в большей степени, чем более она превосходила почти все другие города и количеством народонаселения, и богатством и прочими. И вот когда фессало-никийцы, как уже было недавно сказано, пришли в Константинополь к великому и, спрошенные о происходивших в отечестве его бесчинствах, как я сказал, рассказали о тех возмущениях и беззаконных убийствах и страшном пролитии родственной крови, о чем мне не должно даже в настоящее время и писать, виновником и вождем и зачинщиком чего был упомянутый выше Андрей[231], великий, и раньше уже осведомленный об этом, – ибо как же могло быть иначе, когда и земля и море были полны рассказами об этом, – сказал: «Идите, друзья, с Богом в ваше отечество и скажите мерзкому тому военачальнику (στρατηγω): “Так говорит тебе через нас монах Савва из Ватопедской лавры. Ты, конечно, помнишь, Андрей, как за десять лет перед этим, придя на священный Афон как бы для поклонения и освящения, ты с великим старанием пытался увидеть и услышал меня, а также побеседовать со мною, но тебе не удалось осуществить своего желания, хотя ты употребил для этого все свое искусство и каждый камень, как говорят, подвинул, почему, весьма огорченный и опечаленный, как казалось, расспрашивал с великим старанием о причине моего отвращения и сильно жаждал узнать, как ты говорил бывшим с тобою, что могло быть причиной этой тайны. Тогда, однако, Бог не восхотел тебе открыть сокровенное, так как ты не был готов ни к перемене, ни к принятию вразумления (παιδείαν), ибо иначе ужели тебе не было бы это открыто тогда от Жаждущего спасения всех! Но теперь, когда ты все уже свое зло излил и весь изрыгнул яд, находившийся в твоем сердце, выслушай хорошо причину моего тогдашнего отвращения, чтобы если не захочешь сам воспользоваться обличениями, то хотя бы другие могли воспользоваться этим лекарством. Ты мне тогда представился имевшим во рту человеческое мясо, которое ты теперь, подобно кровожадному зверю, пожираешь, и кровь единоплеменных братьев, которую ныне ты, подобно псу, лакаешь, ибо ни лица, ни образа человеческого я в тебе не видел, но скорее самого злейшего и дикого зверя, смертоносный яд испускавшего изо рта и ноздрей. По бедрам ты казался препоясанным – о ужас! – величайшим и неодолимым по силе драконом, как бы страшным оружием, которым ты гордился, как сильным союзником. Итак, после того как Бог показал это в тебе, я не допустил тебя видеть меня и беседовать со мной, хотя никто не знал причины этого. Но так как виденное тогда мысленно ты теперь чувственно обнаружил пред очами всех, как не следовало бы, то и ты, и все от меня пусть узнают это явно и научатся, что ад и погибель (см. Притч. 15:11) явны Господу и нет никакой твари неявной пред Ним, Который воздаст каждому по делам его».