Житие и деяния преподобного Саввы Нового, Ватопедского, подвизавшегося на Святой Горе Афон - [43]

Более же великое, чем это, и самое удивительное было то, что он так во всем был исправен, так легко до мельчайших подробностей исполнял все, что казалось некоторым, будто он нисколько не старается, но как бы пользуется больше физическими преимуществами, так как и этого поистине было для него мало, давно сделавшего душу свою храмом Божиим и всегда пребывавшего в созерцании Его в высшей, чем доступно человеку, степени. Поэтому если когда-нибудь кто-либо удивлялся чему-нибудь из этого, то он спешил приписать это прежде всего телесной крепости и долгой привычке, а также тому, что он ничем, мол, другим не занимается, как другие братия, а потому естественно, по всякой необходимости, что он лучше прочих это и совершает. Так и в чем-нибудь обычном для других, как бы и сам подлежащий тем же необходимостям, он не выделялся образом жизни от других, добровольно ослабляя в чем-нибудь обычную строгость, чтобы, обманув чувства многих, не выдаться чем-нибудь (из среды их) и избежать мнения, что он выше других. Иногда и выходило по его намерению, так как эта хитрость (οικονομία) ускользала от многих, но для друзей и внимательных он и тогда был предметом величайшего удивления, и они так сильно к нему привязались, что как будто только им и дышали.

57

Там и мы, недавно еще тогда освободившиеся от мирского шума и обычной в нем молвы и смущения, встретились, против всякого ожидания, с этим великим сокровищем, а вернее человеколюбивый Бог, более нас самих желающий нашего общего спасения, человеколюбно вручил ему, как врачу и мудрейшему воспитателю, немощь нашу, когда мы, прибыв на славный Афон, не без воли, конечно, Божией избрали для жительства лавру, скрывавшую в себе это дивное сокровище. Он, с первого же раза увидев нас, не равнодушно отнесся к нам, но, как бы какой-нибудь нежный отец, тотчас открыл нам объятия любви своей, и с того времени мы были с ним единодушны и нераздельны, хотя говорить это и высоко для меня. Ибо что касается великого, то он хотя решительно для всех был общим некоторым руководителем в добродетели и как бы пристанью всякой отрады и явным и тайным увещанием, но особенно для находившегося около него любезного хора, участники которого постоянно слышали его и были свидетелями тайн, неизвестных прочим, – я разумею именно наш кружок, о котором вблизи и далеко отзывались с величайшей похвалою. В нем я тогда занимал первое место как по любви, так и по чести, так что все почти прочие участники хора вместе с ним ниже меня стояли (не могу сказать, добровольно или против воли), а я стоял первым над другими – о горе! – и мы были, таким образом, по евангельскому, думаю, слову, первые последними и последние первыми (Мф. 19:30), почему меня немало беспокоит мысль, чтобы это не было предуказанием будущего и чтобы не явиться мне в числе последних из званых и избранных. Поэтому я осуждаю себя и испытываю стыд пред божественной той и поистине непостижимой душой, чтобы хотя каким образом искупить смелость слова. Для чего ты, человек Божий, пожелал вывести против коварной силы врага такую ничтожную, немощную и скорее нуждающуюся притом в жезле укрепляющего ее слова, чем способную носить оружие и сражаться впереди других душу, настолько укрепив ее, что и самые мужественные и гораздо более крепкие по доблести душевной не могут сказать, что она уступает им в сражении? Но это ты один знаешь, а я об этом не могу правильно судить. С полной уверенностью скажу только то, что ты не только позаботишься о нас, но весьма скоро подашь и помощь и избавление. Это побуждает меня и думать и говорить о том, как велико твое дерзновение пред Богом и душевное к нам расположение, которое еще более, вероятно, увеличится, как ты нам самим, еще будучи здесь, некоторыми предзнаменованиями как бы возвестил. Но касающееся нас пусть направляется его молитвами куда Богу угодно, а слово должно опять продолжать рассказ о дальнейшем.

58

Так великий, как сказано было, пел вместе с поющими божественные песни, а также читал, подобно другим, по обычаю, и притом с должной тщательностью и искусством, так что нисколько не менее и в этом являлся образцом для всех, казался чем-то чудным и достойным удивления для стоявших вместе с ним. Ибо иногда святое его лицо – как и сам он по больше части – виделось (исполненным) радости и неизреченного удовольствия, а иногда опять он был полон, казалось, задумчивости и некоторого изумления и ужаса, иногда же и головным покровом (περικεφαλαία) закрывал лицо, так что совсем никем не был видим в течение всего времени славословия. Таким образом, нам, уже знавшим о добродетели его, он являлся различным по виду. Ибо обыкновенно когда душа занимается высокими созерцаниями, тогда по всей необходимости и лицо наше вместе с ней, по сочувствию, изменяется, почему и спрашивать об этом (у него) не было нужды. Но один из бывшего возле него кружка, который потом и учеником его был, и служил ему до кончины его, побежденный, с одной стороны, любовью к великому, с другой – дерзновением и простотою души, подойдя к нему, стал горячо просить разъяснить ему это явление. Он же сперва как будто удаляет его от себя и укоряет, говоря: «Для чего ты, друг, не внимаешь лучше себе и не смотришь за собою, собирая чувства и самый ум, как следует, но, оставив это, хотя оно так необходимо нам, занимаешься рассматриванием чужих лиц, не принявших против этого должных мер предосторожности!» После же того, как он довольно постыдил его, советуя внимать самому себе, отечески опять и нежно призывает к себе и тотчас дает разрешение недоумения. «Когда ты видишь меня, – говорит, – радостным и благодушествующим, с веселым и радостным лицом и глазами, удовольствия и радости исполненными, то знай хорошо, что Сам сладчайший Иисус, общий наш Господь, по чрезвычайному человеколюбию неизреченно и сверхъестественно является мне, и вследствие осияния моего сердца чудным блеском Божественного и пресветлого света Его и исполнения радостью и чрезвычайными дарованиями и наружность моя и тело, как видишь, изменяются соответственно этому. Когда же, напротив, ты видишь меня как будто мрачным и полным задумчивости и страха, то знай, что я печалюсь о человеческом несчастий и уничижении, именно о том, как они, противоестественно отпавши от Его славы и красоты, увлекаются бесчестием и этими вещественными призраками и вместо того, чтобы быть с Богом и причащаться Его сладости и света, кружатся в лукавом мраке греха и живут вместе с мысленными змеями и скорпионами, разумею ядовитых демонов, ежечасно напаяя друзей своих душепагубным ядом. И вот когда мой дух занимается этим созерцанием и весьма страдает от сознания общей греховности нашей природы, тогда вместе с ним страдает, как видишь, и изменяется и мое лицо, иногда же созерцание доводит меня до плача и слез, почему я и лицо тогда закрываю, умудряя, сколько возможно, разум разумным». Когда же ученик и друг естественно изумился и опять спросил, ужели он всегда пребывает в таких созерцаниях, он сказал: «Не всегда это, друг, бывает, так как я не сам собою дохожу до такого состояния, ибо как это могло бы быть, когда я сознаю свое недостоинство? Все это является мне по изволению Божию, решительно без всякого моего старания и усилий».