Житие Дон Кихота и Санчо - [140]

и море Бога, где я был его рукою крещен, — испанец, восприять купель рожденный.

Она — духовные уста Европы хладной: вести с Америкой и Африкой общенье; огонь Иберии,³ горящий в продолженье тысячелетий, полный силы благодатной.

Она — та греза, где Лойоле жизнь дана (мы баски с ним), где стал он Дон Кихотом новым; Господню истину она постичь готова, и в светозарном ее море я — волна.

III. ОБРАЗ ДОН КИХОТА У АНХЕЛЯ ГАНИВЕТА

ИЗ КНИГИ «ИСПАНСКАЯ ИДЕОЛОГИЯ»

Дуализм наш, который за обличием юридического беспорядка, столь нелюбимого людьми среднего ума, таит самую благородную и высокую идею, когда‑либо применявшуюся в людском правосудии, есть порождение христианского чувства и сенекистской философии^1 — в той мере, в какой они согласуются между собой. Стоицизм Сенеки не жестокий и несдержанный, а естественный и сочувственный. Сенека провозглашает закон нравственного совершенства, к которому мы все должны стремиться, но он терпим к его нарушителям: он требует чистоты в помыслах и благоразумия в желаниях, но он не забывает, поскольку и сам часто оступался, что слабость нашей натуры не позволяет нам жить в незыблемой добродетели, что неизбежно приходится впадать в прегрешения и что самое большее, на что способен человек, это оставаться человеком посреди своих слабостей, даже в пороке сохраняя достоинство.

Сервантес — ум, который всего глубже исследовал нашу национальную душу, — очень живо воспринимал эту ненормальность нашего положения и в своей бессмертной книге начисто отделил испанское представление о правосудии от пошлого правосудия, формализованного в сводах законов и в судебных органах; первое воплотил он в образе Дон Кихота, второе — в образе Санчо Пансы. Только приговоры, которые выносит Санчо во время губернаторства на острове, исполнены умеренности, благоразумия и уравновешенности; приговоры, которые выносит Дон Кихот, напротив, кажутся абсурдными, именно в силу того, что они из области правосудия трансцендентального; он мечется от одной крайности к другой; все его приключения направлены на то, чтобы установить в мире идеальное правосудие, но стоит ему наткнуться на цепь галерников — а он видит, что среди них есть и настоящие преступники, — он спешит дать им свободу. Доводы, приводимые Дон Кихотом в пользу освобождения приговоренных к галерам, — сжатое изложение тех, которыми испанский дух питает свой бунт против позитивного правосудия. Да, надо сражаться за то, чтобы в мире восторжествовало правосудие; но в строгом смысле слова противоправно наказывать одного виновного, в то время как прочие проскальзывают сквозь щелочки закона; ведь в конечном счете при всеобщей безнаказанности все же можно питать благородные и великодушные намерения, хотя бы и идущие вразрез с упорядоченностью общественной жизни, между тем как наказуемость одних и безнаказанность других это издевательство над принципами правосудия и заодно над чувством гуманности.²

* * *

В Испании нет средних величин. Маленькие художники, равно как и большие, идут не зная броду; обычно они начинают свой труд, имея лишь смутное представление о том, что собираются создать, и полную уверенность в собственных силах, в своей гениальности, если только не «препоручают себя Богу и Царице Небесной», как говорится в романсах, которые слепые поют на площадях. Всякий раз, когда настоящий испанец берется за перо, или за кисть, или за иной инструмент художника, можно сказать, не рискуя ошибиться, что этот человек равным образом способен создать шедевр и породить отменную несообразицу.

В испанском искусстве нет ничего, что превосходило бы «Дон Кихота», а «Дон Кихот» не только создан на испанский манер, это вообще образец испанского произведения. И Произведения с большой буквы — ведь Сервантес не удовольствовался тем, что стал писать «независимо»: это был конкистадор, самый великий из всех, потому что другие конкистадоры покоряли страны для Испании,³ а он покорил саму Испанию, сидя в тюрьме.4 Когда Сервантес обдумывает замысел своей книги, он ощущает в себе изумительный дар, но все, чем он обладает вовне, это фигурки, движущиеся подобно божественным интуициям,⁵ затем он берет эти фигурки и, так сказать, гонит их вперед, как погонщик своих ослов, то подбадривая их какими‑нибудь ласковыми словами, то спокойно и невозмутимо подхлестывая. И не ищите в «Дон Кихоте» иного мастерства. Он написан прозой, но так же, как неповторимые стихи наших мистиков,⁶ которые можно читать с любого места, потому что каждая строка в них — как платоновская идея — оставляет свое, беспримесно чистое впечатление.

У каждого народа есть реальный или вымышленный герой — воплощение качеств этого народа; в любой из литератур мы найдем произведение, в котором этот типический герой действует, вступает в контакт с современным ему обществом и проходит целый ряд испытаний, служащих мерилом жизненной силы его духа, духа всей его расы. Улисс — это грек от начала и до конца: в нем все добродетели ария^7 — осторожность, постоянство, мужество, умение владеть собой — сочетаются с хитростью и изобретательностью семита. Сравнив его с любым из его германских наследников, мы можем с математической точностью определить, сколько в Улиссе взято греками от семитов. Наш испанский Улисс это Дон Кихот, и в Дон Кихоте сразу же бросается в глаза происшедшая с героем духовная метаморфоза. Тип героя еще больше очистился, и, чтобы не застыть в неподвижности, ему нужно освободиться от груза материальных забот, переложив его на оруженосца; так шествует он, ничем не обремененный, и действие его — нескончаемое творение, человеческое чудо; все, что он воспринимает, он идеализирует. Дон Кихота в Испании не было ни до арабов, ни при арабах, он явился лишь по окончании Реконкисты. Не будь арабов, Дон Кихот и Санчо Панса были бы одним человеком, подобием Улисса. Если искать современного Улисса за пределами Испании, то мы не найдем никого, кто превосходил бы Улисса англосаксонского, Робинзона Крузо; итальянский Улисс это теолог, это сам Данте в его «Божественной комедии», а немецкий Улисс — философ, доктор Фауст, но никто из них не может быть Улиссом из плоти и крови. А Робинзон — настоящий Улисс, но в сильно уменьшенном масштабе, так как его семитские черты неярки, его свет — отраженный свет; он хитроумен лишь в битвах с природой и способен воссоздать цивилизацию материального; он стремится подчинить себя команде, «внешней» власти других людей, но душа его не обретает выражения и не умеет найти общего языка с другими душами. Санчо Панса, выучившись читать и писать, мог бы стать Робинзоном, а Робинзон в случае нужды сможет поступиться своим чувством превосходства и согласится стать оруженосцем Дон Кихота.