Житие Дон Кихота и Санчо - [139]

он отдыхал однажды;

с тех пор прошли века — уж триста лет,

воспоминанье шелестит в листве все так же.

Священный соловей хранит в ветвях

свое гнездо, и помнит эта птица

учение такого ж соловья —

святого Рыцаря. Когда садится

все то же солнце, что садилось встарь,

и на подножие холма ложится

тень векового дерева, тогда

щебечет птица

слова, что человечьим языком он говорил, а дерево их слышит на языке небес, внимает им, листы колышет.

Господь мой Дон Кихот, я грудь народа Пронзил Евангелием как копьем. Но кнут лизать он продолжал тайком, Из хлева глаз не показавший сроду.

Твоей души ни грана нет у сброда, Хотя примеру Павла он потом Последует.1 Мне суждено добром, Примером врачевать его природу.

Душа Испании, в водоворот

Несешься ты. Отнюдь не доброхотство —

Желание спасти тебя, как плот.

Твоя беда — штандарта с мачтой сходство. Крещение преобразит народ, И все народы примут донкихотство.

Слова, которыми писал Кеведо, набухшие оттенками значенья, запутанных идей хитросплетенья.¹ Лишь мудрому дано пройти по следу,

путь отыскать, что остальным неведом, в лесу загадок. Редкое уменье распутать нить, хранить вас от забвенья в веках. Я вашу над собой победу

признал. А вы <того любить готовы, кто любит вас, вы горечь подсластите Сервантеса мучительного слова,

во мне страданья голос приглушите, вы прежними ко мне явитесь снова и эту чашу выпить помогите.

Земля,

по коей бродит Каинова тень.

Антонио Мачадо¹

Красна от крови, Каином пролитой, желта от желчи, — ты погружена, Испания, в печаль; ты голодна и потому завистливо–сердита.

Для добрых дел твоя душа закрыта, твой ум ленив; «ты думать не должна», — сквозь сон тебе сентенция слышна Рипальды, мудреца–иезуита.²

Ты стала в демократию играть; трудиться? — до чего же неохота! на Господа надеешься опять,

Вояк у власти и тупиц — без счета; картишки, звон монет; и — побивать каменьями безумца Дон Кихота.

Мой Сервантес, кроткий фантом, оседлай‑ка мне Клавиленьо:¹ полечу в края сновиденья великанов разить мечом.

Ведь на нем гарцевали прежде Санчо Панса и Дон Кихот, неразлучны во дни невзгод, неразлучны в своей надежде.

Деревянным, подстать кресту, был конек с двумя ездоками, что завязанными очами въявь узрели свою мечту.

Завяжи мне глаза плотней, видеть край родной не хочу, в свой последний приют лечу, к последней победе своей.

Там, на Фуэртевентуре,¹ мельница Дон Кихота зерно души моей снова перемолола с охотой.

На углях правды, которой лишили Испанию ныне, выпечен хлеб из зерен, взращенных мною в пустыне.

Ветер, вращавший крылья мельницы–великана, был ветром Колумбова моря^2 — сна, что сбылся безобманно.

В ОДНОМ СЕЛЕНЬЕ ЛАМАНЧИ…

В одном селенье Ламанчи^1 — сгинул, Кастилия, мозг твой:

Солнце, ревнивый любовник, — впилось в него хваткой мертвой.

Виденья без туч и тени — оно награвировало

на зеркале вод озерных, — небо им снится в скалах.

Ты видела: хлеб тебе мелет — мельница в голом поле,

и помнишь ты: лапы гиганта — ребра тебе мололи,

и помнишь ты: грудь худую — в корке из грязи и пыли

копытца свиней смердящих — всем стадом тебе дробили.

Из клетки Святейшей службы,² —¹ влекомой волами лениво,

во власти чар, под модитвы, — ты видела хмурые нивы.

Шли твои дети дорогой, — сердца от боли стенали:

суров он, закон железный, — они тебя не узнали.

Видела ты от знатной — и низкой мрази глумленья,

лишь по горам козопасы — пели тебе хваленья;

и в небо на Клавиленьо — незрячая, ты взлетела.

Была тебе небом пустошь — она тебе сны напела.

Ты в Барселоне землю — измерила сердца мерой.

Шептало море заплачки — из нового Романсеро.³

Воистину благодаря тебе, мой Дон Кихот, я знаю, кто я есмь;¹ благодаря божественной любви, кто есть Испания, я знаю днесь.

В тот час, когда ты отправлялся в путь осуществить своих деяний сон, отправилось и солнце в путь дневной: двойной зарей сверкал небесный склон.

Зерцало вечной странницы–души, наивный рыцарь заблуждений, ты в мир низкой лжи и низменных страстей принес возвышенный обман мечты.

Жизнь есть не только сон,² где правит ложь, и честь велит отстаивать мечом то сновидение, где предстает она, облагороженная сном.

И был тот человек донельзя худ, с копьем, в доспехах, Дон Кихотом звали, и толстый Санчо Панса — тут как тут, — таких пузатых я встречал едва ли. Худющий рыцарь на коне верхом и на осле толстяк с лицом веселым — всегда и всюду странствуют вдвоем, — худой и толстый, — по горам и долам. Пожалуй, в детстве не бывало дня, чтоб я не вглядывался в их фигуры; и забредала, в поисках меня, моя душа в старинные гравюры.

Откройся мне, о строй народной речи, души испанской вековой отстой в величии ее и равновесье. Откройся мне, народной речи строй.

Язык из кузниц старого Толедо, и кровь твоя — животворящий сок. Еще не истощен запас столетий. Не забывай, что жребий твой высок.

С тобой ламанчский Рыцарь шел в сраженье, ты клятвой был на лезвии меча. Спаси нас, Господи, от самоуниженья — лохмотьев с европейского плеча.

МОЯ РОДИНА

Мне родиной — Испания, та, что достойно свой лик являет миру, всем его народам, нет, не корабль она, к морским привычный водам, а корабельный лес, величественно–стройный.

И остров Баратарья,¹ в море погруженный — в сон Дон Кихота над толедскою волною,