Житейские сцены - [87]
И Владимир Николаевич начал подробно описывать всех ухабинских дам, почти в таких же чертах, в каких ему описывал ухабинских мужчин Выжлятников. Софья Михайловна заливалась самым искренним и веселым смехом, слушая его болтовню, от которой у ней вдруг возгорелось живейшее желание поскорее явиться в ухабинском обществе и возбудить зависть тамошних дам.
— Вы еще долго останетесь в этом городишке? — спросила она Пашинцева, когда он кончил.— Вы, я думаю, здесь умирали с тоски? — прибавила она, прежде чем он успел ответить.
— Да, скучал-таки порядком. Сначала мне все это было ново, но потом опротивело страшно. Теперь мое поручение кончено, и я могу ехать.
— Ах, боже мой, Жорж! Так возьмем его с собой в карете. Ведь у нас места много. Вы не в своем экипаже?
— С удовольствием,— отвечал ротмистр.
— Нет, я на перекладных. Mersi за вашу внимательность,— сказал Пашинцев,— но только вам бы пришлось долго ждать меня, я не собирался.
— Ну, что ж такое? Мы, пожалуй, подождем час-два, сколько хотите. Жорж еще будет очень рад. Он хотел непременно пить чай, но я его торопила ехать. Мне, признаюсь, ужасно наскучила дорога.
— Я, право, не знаю…
— Да что не знаете? Allez chercher vos effets [77], и дело с концом.
Владимир Николаевич колебался еще несколько секунд. Ему жаль стало Нади, которая была не приготовлена к такой скорой разлуке с ним. Но потом он подумал, что оно и лучше, коли поскорее уехать: во-первых, сцен разных избежишь, да притом и наскучило, по правде, играть добровольную роль платонического вздыхателя; пожалуй, еще как-нибудь увлечешься. И наконец ехать в великолепном дормезе с хорошенькой женщиною лучше, чем трястись на перекладных, рядом с опытным чиновником, от которого всегда несет гадчайшим табаком и водкой. И он решился.
Возвратясь домой, он тотчас велел укладывать свои пожитки, которые, впрочем, все заключались в одном чемодане. Ментор его, поглядев на него с удивлением, спросил:
— Разве вы одни уехать хотите?
— Нет, меня приглашает с собой племянник губернатора. Он тоже на службу в Ухабинск едет.
— А! Так-с. Ну, а как же, проститься разве к капитану-то не забежите?
— Не знаю, право, успею ли, ведь меня ждут… невежливо. Если уж не удастся, так вот что я вас попрошу, добрейший мой Парфен Иванович, окажите дружбу.
— Ну-с, что такое?
— Извинитесь, пожалуйста, за меня; скажите, мол, что Пашинцев бумагу получил и что немедленно его вызывают в город. Скажете?
— Сказать, пожалуй, скажу. Да вы бы забежали лучше. Ну, что вам стоит? Одну минуточку; попрощайтесь только.
— Ах, какой вы, Парфен Иванович! Я бы и рад, ей-богу, да ведь опоздаю!
— Ну, как знаете!
«А что, в самом деле,— подумал Пашинцев,— не зайти ли? Боюсь только, как бы с девочкой обморока не случилось. Ну! Была не была — зайду. А то жаль ее, в самом деле, бедненькую. Мой внезапный отъезд оскорбит ее. Не написать ли разве письмо? Нет, уж лучше схожу. Так и быть».
— Я зайду, коли так, Парфен Иванович.
— Ну, ладно.
Пашинцев простился с опытным чиновником и вышел. Парфен Иванович посмотрел ему вслед и, затянувшись, флегматически произнес:
— Ветрогон мальчишка! Только сбил девку с толку.
Надя сидела, по обыкновению, у окна с книгой, когда вошел Владимир Николаевич. Она не ждала его и вздрогнула.
— Надя,— решительно произнес Владимир Николаевич, делая над собой усилие.— Я еду сейчас же.
Надя побледнела, как лист бумаги.
— Что ты говоришь, Владимир? — прошептала она чуть внятно.
— Я получил бумагу. Меня требуют безотлагательно по делам службы в Ухабинск.
Надя закрыла лицо руками и откинулась в кресло.
— Я зашел проститься, Надя,— несмело произнес Владимир Николаевич.— Лошади готовы.
Надя сидела неподвижно, только грудь ее тяжело дышала.
— Надя, Надя! Полно, друг мой,— говорил Владимир Николаевич, между тем как глаза его невольно взглянули в угол, где стояли на деревянной тумбочке старинного фасона бронзовые часы.
Он подошел ближе к Наде и отвел руки от лица ее. Оно было все мокро от слез.
— Надо проститься,— сказал он.— Я приеду, Надя, верь мне.
— Когда? — спросила она, остановив на нем свои заплаканные глаза.
— Скоро. Губернатор должен ехать на ревизию. Он возьмет и меня с собой.
— Правда ли это, Володя? Ты только хочешь утешить меня.
— Клянусь тебе.
— Господи, как я буду ждать тебя! Володя! Володя! Если бы ты только знал, как я тебя люблю!..
И, снова залившись слезами, она повисла у него на шее. Пашинцеву самому сделалось грустно. И у него готовы были выступить на глазах слезы. «Что бы, право, жениться на ней! — подумал он.— Едва ли кто-нибудь будет любить меня больше».
Видя, что Пашинцев плачет, Надя сделала над собой усилие и в свой черед принялась утешать его, потом перекрестила и произнесла твердо:
— Поезжай с богом, будь счастлив!
Пашинцев еще раз крепко обнял ее, поцеловал и выбежал из комнаты. Надя без чувств опустилась в кресло.
— Ну что, совсем? — встретила Владимира Николаевича вопросом Софья Михайловна, сидевшая с мужем за чаем.— А мы еще не готовы. Не налить ли и вам чаю?
— Нет, благодарю вас,— отвечал Пашинцев и молча придвинулся к столу. Наденька еще не вышла у него из головы, и он думал о своем романе с ней. Он не мог не сознаться, что поступал ребячески, глупо, нечестно, хотя и старался оправдать себя тем, что заронил в нее
