И лишь один человек в округе остался прежним. Его знали и звали «чернобыльцем».
Росточка невеликого, худощавый, со всеми и всегда приветливый: при встрече кланяется, кепочку снимает, улыбается:
— Доброго здоровья желаю… Давно не виделись. На земле теперь живу, на даче. Приехал своих проведать, на поезде. У нас, у «чернобыльцев», бесплатный проезд. Привез картошку-моркошку, яблочек, груш.
Преклонного возраста, всегда одетый легко, с воротом нараспашку.
— Чернобылец — я. К нам зараза не пристает. У нас рентгены, — объяснял он. — А еще купаюсь по утрам. А потом тренировки, — смеется он. — Своя дача и соседские, пустые. Копаю, пропалываю, урожай собираю, сок гоню, внукам на зиму. Сушу абрикосы, яблоки. Много всего. Старики стареют, молодым некогда. А я живу. Тихо, спокойно. Вечером на звезды гляжу. Это очень интересно. Собак да кошек подкармливаю. Бросают их… Жалко. И своих домашних подкармливаю, сына да внуков, привожу картошку да моркошку, смородину да клубнику-малину. Сливы у меня хорошие. «Анна Шпет» и «белосливка» слаще сахара. Рюкзак нагружу, да еще ведро и сумку. Стараюсь помаленьку. В меру сил. И всех приглашаю, приезжайте. Разъезд Карповский. А там — пять километров пройти. Пустые домики есть. Можно жить. Выращивать в меру сил. И набираться здоровья. От болезней газетка «ЗОЖ» помогает. Коленки я вылечил. Врачи удивляются…
Он много всего рассказывал, человек приветливый, добродушный. Кто-то его «тронутым» считал, этого «чернобыльца». И не хотел слушать. Тем более такое время настало, опасное. Тянется оно и тянется, а конца не видно.
А между тем, незаметно, в город пришла ранняя осень. Палящий зной, ночная духота, жаркие ветры — все это позади. На смену — бодрящая утренняя да вечерняя прохлада; ясные дни с мягким благостным солнцепеком в полудне, когда так приятно понежиться на скамеечке в сквере.
Все ярче, день от дня полыхают рдяным да алым костром развесистые клены, понемногу осветляя яркой листвой просторные подножья. Желтеют березы, скупо роняя листву. А впереди еще — янтарный тополевый листопад. По утрам, после крепких утренников, он — словно тихий ливень. А среди белого дня, при порывах ветра, даже метель закружит. Золотая сказка…
Это приходит осень, которую любят старики и дети. Теплая, долгая, южная осень. Черный хоровод воронья на стылом багровом закате еще далеко.
А вот школьные каникулы уже рядом. Целая неделя отдыха. Внук повзрослел, свои у него заботы. Но рыбачить по-прежнему любит. Можно по озерам пошарить. Там вода уже посветлела. Самое время щук ловить. Внук со спиннингом хорошо управляется: далеко бросает и леску не путает. Можно поехать с ним. А вот с внучкой Дашей просто гулять в парке, слушая милую детскую болтовню.
Так думалось. Но все пошло по-иному.
Позвонила дочь, спросила:
— Ты слышал новое постановление губернатора?
— Они много постановляют. Чего там еще?
— С сегодняшнего дня исключаются контакты пожилых людей с внуками, потому что у детей много контактов в школе, на улице. Дети переносят болезнь легко, иногда незаметно. Но заражают стариков. А это очень опасно. Ты понял?
— Понял, что много всего болтают. С утра до ночи.
— Папа… Слушай внимательно. Объявляется карантин строгий. Никаких контактов пожилых людей с внуками. Все это делается для твоей пользы. Чтобы тебя уберечь. Старайся никуда не ходить. Все, что надо, мы будем тебе подвозить. К порогу. Ты будешь забирать, дезинфицировать…
— Я — не лежачий. Дойду куда надо.
— Вот-вот… Ты и туда, и сюда дойдешь. А чего ты принесешь?
— Харчи.
— А еще заразу, болезнь. Ты думаешь — это шутки? Все больницы снова переведены на «корону». Санаторий «Ергенинский», все три корпуса — на «корону». Детский лагерь «Орленок», ты знаешь его, — тоже весь под больных. Потому что мест уже нет. Подключили пять районных больниц и новую «инфекционку»… И все равно мест нет. И цифры, ты их запомни: семьдесят процентов смертей — это пожилые люди. — И через паузу: — Папа, будем выполнять предписание: никаких контактов. Это для твоей пользы, для твоей жизни. Если хочешь, наладим для тебя скайп. Будешь общаться по скайпу. Ты слышишь меня? Ты почему молчишь?
— А чего говорить, — с горечью ответил Петрович. — Ты все раздиктовала… Шаг — вправо, шаг — влево считается побегом… А я не боюсь ничего. Понятно? Возраст не тот.
— Понятно. Ты — смелый, — не сразу, со вздохом ответила дочь. — А вот я боюсь. За тебя боюсь. Ты у меня один, папа… — Голос дочери дрогнул: вот-вот заплачет.
— Ну, ладно, ладно. — Теперь он уже дочь успокаивал. — Поглядим, что получится… Я тебя понял.
На том разговор и кончился. Петрович и вправду почуял дочкину тревогу, боль. Он помнил, как тяжко и долго она переживала смерть матери. Потому и боится, верит всему. Хотя явно несуразной была очередная новость. Вроде уже ничем не удивишь, всякие строгости были: карантин, запреты даже на прогулку, пропуска, полицейские патрули, штрафы и, конечно, маски, перчатки. А теперь отнимали живое, кровное: родных людей, детвору — последнюю для стариков радость.
За окном была теплая осень. Но что в ней, когда на рыбалку с внуком теперь не поедешь; и с Дашей гулять не придется; она так любит собирать осенние яркие листья, желуди в подножье дубов, еловые шишки. «Это мне для уроков, для трудов, — объясняет она. — Чего-нибудь будем придумывать, мастерить. Вот в прошлом году…»
