Жить будем потом - [15]

— Лавэ хорошие, на первое время хватит, чистый гранд, в переводе — грабеж маман-папа, можно еще ход дать назад, Зайка, — серьезно предложил Серж, — и разойдемся, ты ни при делах, а?

Зойка мотнула высоким хвостом и быстро переложила все вещицы к себе в сумочку.

— Все мне отдашь, дорогая, сделаем заначку на черный день и в доро­гу, — серьезно сказал Серж. Он о чем-то думал, смотрел на Зойку, как на стеклянную, а сам был далеко.

— Советские дензнаки падают в цене, их надо превращать в дело, време­на нестабильные, в воздухе пахнет переменами. Надо быть последним дура­ком, чтобы хранить деньги в сберкассе, так, моя дорогая! Доверься мне, хуже не будет, но лучше — обещаю. Наш курс Москва—Тбилиси—Рига—Таллин, вперед! Ну что, мой подельник, с первым крещением тебя! Что-то оставим отцу на старость? — спросил он насмешливо, улыбаясь краешками губ, из глубины глаз всплыл золотистый блеск.

— Г астроли или турпоездка?

Подружка зажмурилась, от его твердого взгляда внутри что-то предатель­ски заныло, но она справилась, набрала в легкие больше воздуха, как перед глубоким погружением в воду, легко выдохнула.

— Кто его знает, может, у него под каждым окном такой тайник, не последнее берем, наследнице причитается, а давай проверим другие подокон­ники, — подначивала напарника.

Напарник промолчал.

— Оставлю себе ключик от дома, может, пригодится, — голос девушки дрогнул, глаза опасно увлажнились. Еще чего, не хватало распуститься, не хотелось, чтобы Серж заметил ее минутную слабость. Назад дороги нет.

— Присядем на дорожку, Зайка, — окинул взглядом развороченный дом. — Может, оставишь покаянную записку?

Серж взял из рук Зойки сумочку, увесистый чемодан, и парочка вышла из дома. Зойка хотела оглянуться, попрощаться с родным гнездом, знала, что больше сюда не вернется, но у ворот уже сигналил таксист. Бежала, как будто кто-то гнал ее в шею, спиной чувствовала чей-то взгляд, в затылке даже стало горячо.

Всю садовую дорожку усыпали спелые яблоки с красными бочками, малиновка в этом году ранняя, сладкая. Над неубранными плодами звенели жадные осы, воздух был пропитан винным запахом и какой-то тихой печалью. Зойка на бегу наклонилась, захотела поднять с земли несколько сочных темно­малиновых яблок, но наступила высоким каблуком на один сладкий фрукт, он с хрустом треснул под подошвой ее новенькой туфли, развалился, брызнул соком и некрасиво растекся. Она тут же почувствовала, как жало осы вонзи­лось в кисть руки. Так мне и надо, предательница, воровка! Мама, мамочка, папа, простите свою дочку-беглянку.

Зойка не знала, что накануне Серж с подельниками обчистил дома мест­ных цеховиков. Всех заранее предупредили, большим грабежом не пугали, трусливые и острожные добровольно сдали назначенную долю излишков нетрудовых доходов. У тех, кто сопротивлялся, забрали силой, накинув сверху процент за нанесенный моральный ущерб. Никто из потерпевших не побежал в милицию.

Серж справедливо рассчитался с помощниками, просил до вокзала не провожать.

— Не прощаюсь, может, еще и свидимся.

Провинциальный городок их детства уплывал вместе с платформой, зданием старинного вокзала, выкрашенным в бледно-бутылочный цвет. В лучах вечернего солнца высокие оконные стекла багрово пылали, массив­ные станционные часы замерли на цифре «6», поезд набирал ход, промелькну­ли крыши знакомых низких домиков, зеленые склоны за переездом. Колеса выстукивали «про-щай, про-сти, про-щай, про-сти.». В груди у Сержа что-то больно сжалось, но быстро отпустило, утром они будут в Москве, рядом стояла Зайка, ее теплая ладонь коснулась его плеча. Все будет хорошо, жизнь продолжается, он не один.

Летний солнечный день угасал, по календарю яблочный Спас — 19 авгу­ста 1991года.

«В больничке загнусь, не дотяну срок», — заключенный поднял голову, узкое окно напоминало щель, третий этаж, а все зарешечено.

Врач разрешил по утрам открывать форточку, проветривать палату. Сани­тар Митя соорудил из коробки от обуви кормушку для птиц, каждый мог насыпать хлебных крошек.

Все лето прилетали воробьи, с началом осени заглянула раз любопытная синичка, чиркнула, клюнула и сорвалась вдаль по своим делам. Но с началом октябрьских холодных дождей птицы почти не прилетали. Последний раз мимо пронеслась стайка мелкой птицы — рябинника. Ночью выпал мокрый снег, ветром его подсушило, к утру на земле образовалась ледяная корка, похо­жая на белую накрахмаленную скатерть. Птицы разделились на несколько дружных бригад, поочередно порхали быстрыми стайками с крыши на рябину и обратно, за несколько часов объели красные грозди. Рябинники торопились, были небрежны, суетливо глотали горькую ягоду. Много ее, крупной, как коралловые бусинки, выпадало из их клювов на свежий снег. Теперь наст под окнами весь был окровавлен яркими пятнами.

Серж подполз к окну, с тоской смотрел на все, что осталось от урожая ягод.

Дерево было старое, росло в тени, неудачное место в углу лазарета, из-за нехватки солнца ствол криво выгнулся, но из последних сил тянулось из тени к свету.

Голова горела, а внутри тела было холодно, знобило, хотелось тепла, горячего чая, не привычного чифира, а домашнего чаепития, с баранками, нет, лучше мягкий батон с хрустящей корочкой, зубов нет грызть сухие баранки, все выкрошились, выпали, режет десны. Прижался горячим лбом к влаж­ному стеклу, сглотнул сухую слюну, долго кашлял, размечтался о малиновом варенье, о пузатой голубой чашке, куске мягкого желтого масла.