Жилюки - [141]

Стецики появились в верховьях Припяти примерно в ту же пору, незадолго до первой мировой войны. За несколько лет десятины, к которым ранее не прикасался плуг, превратились в плодородные — принимая во внимание местные условия — нивы, а обнесенный высоким плетнем двор Стецика оброс сарайчиками и другими хозяйственными пристройками, за ними из-под крыльца пристально следил откормленный рыжий пес. Пощады в работе хозяин не давал ни себе, ни своей красивой жене. Она с утра до вечера хлопотала возле коров, таскала свиньям тяжеленные чугуны вареной картошки, убирала навоз, подбрасывала в ясли овцам сена…

— Нет ничего лучше, как работа в охотку, — говорил Стецик, отмахиваясь от нареканий жены. — Вот обживемся по-хозяйски, тогда и…

— Ноги протянем с таким обживанием.

— Может, и протянем, — спокойно отвечал, — разве знаешь, что кому на роду написано?

В базарные дни Стецик всей семьей, — сам в передке, рядом жена, а позади, в сене или свежей траве, если дело происходило летом, мальчонка, — появлялся на люди. Покупал ли что или продавал, а любил похвалиться и новым выездом, и женой, вызывавшей неравнодушные взгляды парней и молодых женатых мужчин, и собой — был здоровый, статный и неглупый. В шинок заглядывал крайне редко: раз или два появлялся там после удачных торгов, видели его и изрядно пьяным — к общему удивлению, чернил он тогда жену последними словами, называл гулящей, а сына — панским выплодком… После такой оказии обычно долго нигде не показывался, тише воды, ниже травы сидел на своем хуторе.

Война не обошла и Стецика. Его мобилизовали уже осенью четырнадцатого, весной следующего года, контуженный где-то в Галиции, он вернулся, а в шестнадцатом, во время известного Брусиловского наступления, неведомо чей — немецкий или русский — снаряд внезапно оборвал жизнь Стецика, когда он пахал под зябь. Снаряд разорвался совсем близко, осколок перебил коню правую заднюю ногу, а ему, Стецику, распорол живот. Коня пришлось добить, а хозяина, умершего при полном сознании через несколько часов, лишь на третий день похоронили, здесь же, во дворе, под старой грушей-дичком, потому что так велел, просил так.

Для Стецихи после смерти мужа времена наступили неопределенные. В Петербурге — донесся слух — свергли царя, началась катавасия, у панов отнимали землю и имущество, а самих прогоняли с насиженных мест. И она, нутром почуяв неладное, потихоньку сбыла нажитое собственным и чужим потом, притаилась — дескать, пускай там все крутится-мелется, нам за шею не капает.

Хлопец ее тем временем подрастал, из Славки стал Ярославом, в двадцатом, когда фронты умолкли и на земле, хотя ненадолго, наступил мир, он благополучно отслужил в войске и возвратился гражданином Речи Посполитой, под чьим игом оказались и Волынь, и Галиция, и конечно же небольшой, затерянный среди болот и пущ хуторок с непритязательным названием Сухой. Хотя там за эти годы поселилось еще несколько семей, хутор по старой привычке нередко именовали Стециковым. Ярослав понимал полнейшую условность такого названия, однако в душе гордился им. Как бы там ни было, а род его не выветрится из людской памяти, пока хутор будет стоять.

Молодой Стецик стал прямым последователем своего папеньки. Вместе с матерью он поднял запущенное хозяйство, политикой не интересовался — так, от случая к случаю, да и то по какой-нибудь определенной причине. И когда вокруг, в той же Великой Глуше, беднота восставала против новоявленного панского гнета, требовала земли и воли, воссоединения с Великой Украиной, лежавшей за Днестром и Збручем, Ярослав сначала ухмылялся, затем, смекнув, что дело принимает серьезный характер, затаился. Ему, собственно, и под Польшей было неплохо: как когда-то царскому правительству, панско-польскому понадобились верные люди на «всходних кресах» («Восточных окраинах»). Правительство Пилсудского начало усиленно внедрять осадничество — небольшие, вроде Стецикового, хозяйства; ходили слухи, что и Ярославу, наверное, за известные материны заслуги перед панством (чего она, кстати, после внезапной смерти мужа не стала скрывать), были предложены государственные субсидии за верность польской короне. Однако из-за своей врожденной осмотрительности он якобы на полный сговор не пошел, особых заслуг перед охранкой — дефензивой — не имел. Осадничество главным образом было порождением именно этой, тайной и страшной опоры буржуазного правительства.

Это да еще, видимо, связь — уже накануне освобождения — с рабочими Брестского депо, которые, к превеликому удивлению хуторян, подтвердили, что Ярослав Стецик в самом деле оказывал им помощь деньгами и продовольствием, и уберегло хитро-мудрого хозяина осенью тридцать девятого. Сам Стецик проявил к новой власти полнейшую лояльность. Весной, когда начали организовывать колхозы, он одним из первых подал заявление, обобществил все, что подлежало обобществлению, и начал трудиться не хуже других. Когда при случае любопытные спрашивали Ярослава, не жаль ли, мол, ему своего имущества, Стецик, улыбаясь в коротко остриженные усы, говорил:

— А меня, кабы вы о том знали, не учили белым медведям хвосты крутить…