Жилюки - [133]

Им давно уже надо было сменить нескольких лошадей, но по дороге на Копань не было подходящего случая. А теперь лошади совсем ослабли, едва передвигали ноги. К тому же из-за недосмотра у них под седлами распарилась кожа и появились язвы. Всадники хлестали лошадей по обвисшим, покрытым солью крупам, вонзали в бока шпоры, но это не помогало. Лошадей надо было заменить. Но где? В штадтгаутах, мимо которых проезжали, были никуда не годные клячи, а хороших лошадей крестьяне прятали в лесах. Свежие и быстрые кони были в партизанских районах, но туда сотня не осмеливалась показываться.

В Белоставе, где отряд остановился на обед, местный староста сообщил им, что в нескольких километрах, на лесном хуторе, прячутся семьи бывших активистов. У них есть несколько хороших, выгулянных лошадей. Мужчин там нет, все в партизанах, и, стало быть, лошадей без особого труда можно отобрать. Сотенный обрадовался такому случаю, поручил Жилюку немедленно ехать в хутор. Не желая спорить с сотенным, Павло собрал свой отряд. Но не успели они выехать из села, как сотенный догнал их.

— Не обижайся, — сказал он, поравнявшись с Жилюком. — Мы же свои, и делить нам с тобой нечего.

Павло не ответил.

— Был бы ты на моем месте, делал бы то же самое, — досказал сотенный.

Что ж, это резонно. Сотня не потешное войско и находится не на прогулке. Другое дело, что ему, Павлу Жилюку, все это ни к чему. У сотенного, вероятно, жизнь сложилась по-иному, или душа у него черствее…

Дождь перестал. Время от времени показывалось солнце, рассыпалось ослепительными брызгами в лужах. Лес полнился птичьими голосами, дышал смолистыми запахами хвои, разноцветьем умытой дождем земли. Это вносило в душу Павла неясную тревогу. «Нет у тебя ни леса, ни жизни, — вдруг прорвался в его сознание чей-то голос. — Лес теперь стал твоим врагом, ты боишься его. Думаешь, не знаю, почему ты не хотел сюда ехать? Боишься! И незачем тебе нюни распускать, тешить себя воспоминаниями. Это — не твое, ты уже давно не полещук, не Жилюк, давно пора тебе избавиться от этой фамилии и назваться, как десятки твоих подручных, — Змей, Мокрый, Лютый… Хотя постой! У тебя уже есть имя — ты Дичак. И не вспоминай больше ни о детстве, ни о родных. То был не ты, а бедняцкий сын, который должен был вырасти хлеборобом, отцом, сыном своей земли. А ты… Кто ты, пришедший в эти края? Наемный убийца, фашистский прихвостень, дичак!..»

Павло со злостью вогнал шпоры в бока своей лошади, но ходу ей не дал, и она, встав на дыбы, присела на задние ноги. Жилюк отпустил удила, огрел лошадь нагайкой, привстал на стременах и стрелою вылетел вперед.

— Ты что? — недоумевая, спросил догнавший его сотенный.

— Пробую, не ослаб ли и мой конь, — соврал Жилюк.

Впереди замаячил хутор. Несколько приземистых, крытых соломой строений разбрелось по окруженной высокими соснами и густым кустарником зеленой поляне.

— Долго не возись! — сказал сотенный.

Он первым пришпорил коня, за ним — весь отряд. В хутор влетели на рысях. Пока Жилюк выставлял дозорных, сотенный спешился и уже хозяйничал во дворе, где стояли несколько женщин с детьми и старик. Последний опирался на палку и от этого казался еще более костлявым и сгорбленным.

— Какие теперь кони? — говорил он, не моргая глядя на сотенного. — Хороших всех позабрали, остались никуда не годные.

— Не бреши, старая собака! — кипятился сотенный. — Ни мы, ни немцы лошадей здесь не брали. Партизанам спровадили? Так и говори.

— Все брали. Были и ваши, чего греха таить. Разве мы спрашивали? Да они и не говорили. Брали — и все.

— Ну-ка, хлопцы, всыпьте ему, чтобы не был таким разумным, — приказал сотенный.

Несколько конников бросились к деду, схватили его, оголили спину и начали хлестать в несколько нагаек. Вскрикнули женщины, заплакали дети.

— И за что же вы его? — подошла к сотенному молодая женщина с девочкой на руках. — Он же отроду никому зла не делал.

Сотенный крикнул хлопцам, и те опустили нагайки.

— Ну, скажешь, давал партизанам лошадей?

Старик не вставая повернул к сотенному побагровевшее лицо:

— Плохи ваши дела, если старика ни за что ни про что бьете.

— А не подох бы ты, старый пес? — выругался один из тех, которые били.

— Я подохну, но и вы не надышитесь.

— Заткните ему глотку! — гаркнул сотенный.

— Смилуйтесь… — снова начала просить женщина.

Сотенный окинул ее тяжелым взглядом:

— И у тебя спина чешется?

— Отец мой…

— А-а, о-те-ец? — усмехнулся зло сотенный. — Хлопцы, положите-ка дочечку рядом да почешите ей спину, чтобы не лезла не в свое дело.

Молодая женщина забилась в руках дебелых хлопцев, да куда ей вырываться… И вот она уже лежит рядом с отцом, оголенная, а оуновец наступил сапогами ей на руки, держит. Другой ноги к земле прижимает. И гуляет по белому материнскому телу сыромятная нагайка.

— Вот так! Так… — приговаривает сотенный.

Не своим голосом вопит девочка, кричат женщины.

— Ти-х-хо! Не то я вас всех усмирю… Хлопцы! — обратился сотенный к всадникам. — Обыскать всё. Все уголки!

Обозленные на погоду, на начальство, на самих себя и на свою судьбу, оуновцы шныряют по сараям, загонам, хатам, переворачивают все вверх дном. Во дворы, на землю выбрасывают домашние пожитки, уцелевшие от грабежей продукты, и женщины бросаются к ним, стараются кое-что спасти.