Жилюки - [135]

Старый, но еще сильный аист, вожак, давний поселенец глушанских подворий, и на этот раз повел стаю на круг. Его манили запахи речного приволья, да и уцелевшие, пригодные для гнездовья строения. Уцелевшие и те, которые уже топорщились стропилами. Бывалый аист знал: где люди, там непременно вырастут жилища.

— Аисты!.. — закричали в толпе. — Прилетели аисты.

— Лэлэко[15], лэлэко, чи до осэни далэко?

— Какая, к лешему, осень?! Весна еще только-только начинается.

Притихли нехитрые музыканты, которые, казалось, из ничего — небольшой бубен да скрипочка — извлекали пусть не чарующие, но все же приятные для слуха звуки, уставились в небо, замерли полещуки, будто отродясь не видели этого дива.

— Хорошая, Андрей, примета — птицы на свадьбу, — сказал Устим Гураль, председатель колхоза.

— Да, да, — поддержали его. — В особенности для Марийки. Если каждый аист да принесет по младенцу…

Наряженная по-свадебному, хотя и без роскошных уборов, Марийка зарделась.

— А пусть бы и каждый, — лихо притопнул Гураль, — чтобы род наш не переводился.

— Кому что, а курице просо.

— И впрямь так, слышите или нет, — не сдавался Гураль. — Вы себе пьете-гуляете, а мне за вас думай. И хлеб чтоб был, и к хлебу, и хаты… Что же, это все само по себе наладится? Иль вашими руками?.. Мало их. Вон наши руки, — кивнул на братскую могилу, — лежат на вечном покое. А земля не ждет, хоть сядь да плачь.

Он немножко охмелел, и все, что бурлило в нем, однако сдерживалось, нынче просилось на слово, на люди, хотя они и сами понимали не хуже, потому что вместе ведь, сообща, кому посчастливилось выжить в военном водовороте, и хоронили убитых, и стаскивали головешки на пожарищах, и высевали первые послевоенные зерна.

— А чего ей ждать, Устим, земле нашей? — включился в разговор Иван Хомин, бригадир, давний побратим Гураля. — Земля никогда не бывает яловой, родит себе, если не жито-пшеницу, то дерево, птиц разных…

— Ну да, ну да, — вроде бы соглашался Гураль и продолжал свое. — Деревья, птицы — это, слышь, хорошо. Однако нынче хлеб нужен. Хлеб и к хлебу.

— Да хватит вам, — прервала мужчин Ганна Гуралева. — Свадьба, а они… завели.

— Кабы ты, жена, знала, — не унимался Устим, — все на этом свете связано. Что ни делай, о чем ни говори, а думай одно: о жизни. Человек живет раз, а дела его — на века. А у нас этих дел — эгей-гей… Вот и должны мы хлопотать обо всем.

Снова запиликала скрипочка, громко зазвенел побрякушками бубен, свадебный поход двинулся в село. Впереди молодые, за ними дружки, бояре, гости. Давно не видели глушане такой оказии. В первые послевоенные годы если кто с кем сходился, то тихо, без шума, — слишком уж свежи были раны, слишком жгучей была еще боль, чтобы веселиться.

Андрей Жилюк был первым, кто возвратил Великой Глуши звонкое слово «свадьба». Да и кому бы, как не ему? Известный, уважаемый. И за натуру свою тихую, непривередливую, и за трудолюбие, и за все то недавнее, которого еще малым, недорослым, хлебнул вдоволь. Как-то и вырос вот так, будто и на глазах, и незаметно. «Гай, гай, — сказал бы старый Андрон Жилюк, — дождался парня, холера ясная! Панские псы его рвали, немчура хотела на тот свет загнать, а он — бог дал — выжил. Вырос, будто дубок на опушке. Гром-хлопец!»

Юноша и в самом деле вырос на славу, будто и не испытывала его жизнь, будто вырастал не в нищете и трудностях, — смуглый и чернобровый брал ее, Марийку, свою суженую, самим богом, казалось, посланную. В нелегкое время пробудилась их любовь. Считай, ребятишками были, когда батрачили — он возле псов, а она посудницей, — и потянулись друг к другу.

Миновав несколько крайних домов, где из-за голых ветвей проглядывала сувязь новых, начатых, да в хлопотах или в недостатках материалов не законченных зданий, свадебный поход остановился перед старым жилюковским подворьем. Вдоль улицы, как и раньше, стоял ряд верб, тянулся еще отцовскими руками слаженный плетень, размежеванный широким болотистым въездом, который отец вечно проклинал, да так и не наладил, верхушки верб со стороны пепелищ были почерневшими, подпаленными: даже всесильная природа еще не смогла одолеть то, что учинили фашисты.

В глубине двора, там, где Андрон Жилюк, отец Андрея и двух его старших братьев, ставил для себя шестистенку и где в одно из воскресений и застала всех их война, светилась еще не застекленными окнами хата.

Когда люди вошли на просторное, в первой весенней прозелени подворье, Устим Гураль поднялся на какой-то комель, попросил тишины.

— Вот вам, Андрей и Марийка, наш свадебный подарок, — сказал. — Правление…

— Почему — только правление? — прервали его. — Все мы, как есть, миром.

— Ну да, — продолжал Устим. — Правление и все, слышите, общество… все село… дарим вам эту хату. За нее дорого заплатили ваши родители…

— И Яринка, сестра, — подсказывали Гуралю из толпы.

— И Яринка, сестра, значит, которую замучил фашист. Да и вы, партизанами будучи… Советская власть, как истинно народная власть, не забывает этого. Любите друг друга на здоровье да на радость себе и державе. В хорошую пору зачинаете вы свою семейную жизнь. Журавли вон летят, весну несут…