Жилюки - [132]

— И не является ли пан офицер тем кавалером, которого Мирослава ищет? Он был здесь, в Копани, а потом куда-то пропал. Она его часто вспоминает. Его зовут не то Павлом, не то Петром…

Павло даже дыхание затаил, слушая ее. Он готов был обнять, расцеловать эту старую женщину, потому что сейчас она казалась ему самым близким, самым родным человеком на свете.

— Когда она еще придет? Она здорова? — спрашивал Павло.

— Не знаю, — пожала плечами женщина. — Мы никогда не уславливаемся о встрече.

— А живет она где, у кого?

— Не знаю. Говорит — у подруги, а где на самом деле… Не знаю.

— Где же ее можно встретить, найти? Где?

— Я рассказала вам все, что знала.

Жилюк понял, что она действительно больше ничего не знает. Как же быть? Сесть и ждать Мирославу — времени нет. Бегать по городу в надежде на случай?!

— Я тот самый Павло, которого Мирослава ищет, — прибег к последней возможности, чтобы вырвать еще хоть какое-нибудь слово о Мирославе. — Как быть? У меня совсем нет времени.

Женщина сочувственно кивнула головой, развела руками.

— Наведайтесь позднее, — может она появится. Она три дня не была, может, сегодня зайдет.

Павло постоял с минуту в раздумье, а потом поблагодарил женщину и ушел. На душе у него было скверно. Чувство радостного волнения, с которым ехал сюда, сменилось жгучей тревогой. Он мучил себя тем, что не решился бросить все и приехать к ней раньше. «Вот теперь и расплачивайся за свою нерешительность, — говорила ему собственная совесть. — Хорошо, если тебе повезет, а нет — заберешься в свои чащи, залезешь в берлогу и будешь сидеть до судного дня. И никому ты не нужен… Оборотень… Дичак!»

В сумерки Павло снова постучал к старой польке. Мирослава не заходила. Оставив ей на всякий случай свой адрес, он, раздраженный и злой, пустив коня рысью, направился в свой отряд.

Не пришла Мирослава и на следующий день. А на третий день, после завтрака, их собрал сам начальник полиции. Он начал с того, что в округе неспокойно, что красные бандиты активизировались, как никогда ранее, и поэтому они, выделенные для охраны главнокомандующего УПА, должны быть особенно бдительны и беспощадны ко всем, кто может вызвать хотя бы малейшее подозрение.

— За то, что вы ликвидируете сотню-другую агентов Москвы, вам ничего кроме благодарности не будет, — добавил начальник. — Но за малейшую угрозу жизни главнокомандующего будете отвечать головой. Будьте жестокими, история оправдает ваши поступки.

Начальник полиции определил маршрут каждой группы, указал пункт сосредоточения и пожелал всем успехов. Через час они выступили. Жилюк хотел было еще раз заехать к польке, но командир сотни, в которую влился отряд Павла, категорически запретил отлучаться кому бы то ни было.

Их маршрут лежал на северо-запад. Зная, во что выливается каждая встреча карателей с населением, Павло втайне молил бога, чтобы на их дороге попадалось поменьше сел. После ровенских расстрелов он не мог спокойно смотреть на кровь. Если бы ему сейчас поручили акцию, которую он совершал когда-то во Львове, на Вулецких холмах, у него, наверное, не хватило бы ни сил, ни решимости. Он сейчас сам удивлялся, как спокойно проделывал все раньше. И попробовал бы кто-нибудь ему возразить, сопротивляться… Дичак! О, тогда он так угостил господина профессора за это слово, что тот едва доволок до машины ноги… А вот теперь… Теперь с него хватит! Пусть все считают его душегубом, палачом, но в нем еще не все умерло. Он шел бороться, а не убивать безоружных. Где же Украина? Где правда? Если она не идет, не приходит — он сам станет ее искать, требовать от тех, кто стоит над ним, у кого в руках очутилась его судьба.

Где этот главнокомандующий, этот человек, для охраны которого они подняты на ноги, — никто не знает. Известно, что он где-то проезжает или должен проехать, но когда, на чем — даже им не сказали. Уже третий день они не покидают седел, разве только на ночлеге, да и то небывало коротком, третий день они скачут и скачут по большакам, по проселочным дорогам, по бездорожью. За ними тучи пыли, топот копыт, ветер…

Всю ночь шел дождь, дорога покрылась лужами, раскисла, и сотня ехала по ней промокшая, забрызганная грязью. Всадники в сердцах шпорили лошадей, дергали удила, раздирая им губы; молчали. И в этом молчании Павло угадывал близкие ему настроения. Возможно, они были вызваны непогодой, усталостью, а может быть, и совсем другие причины ввергали конников в уныние, в апатию, в разочарование. Во всяком случае, они так явственно проявлялись в каждом всаднике, что нельзя было их не замечать. Павло точно не знал, во что могут вылиться такие настроения, хотя опыт подсказывал ему, что эти люди, не видя иного выхода, обрушивали, как правило, свою злобу на тех, кого подставлял им случай, кто попадался под руку. Так бывало не раз и с ним самим, когда, чем-то неудовлетворенный, он либо беспробудно пьянствовал, либо топил свою боль в разврате, в экзекуциях…

Вчера они расстреляли десятерых заложников. Оказывается, в селах, мимо которых должен был проезжать главнокомандующий, уже с неделю или больше действовала служба безопасности. Она хватала всех, кто ей не нравился, и либо сразу уничтожала, либо держала до подходящего момента. Вчера в каком-то маленьком селении, когда им показывали схваченных людей, командир сотни приказал расстрелять десятерых. Сам отобрал их, заставил вырыть для себя могилу, а потом… У Павла было желание бросить в эту яму и сотенного. Вот так: поставил бы на краю — и короткой очередью, холера ему в бок! Додумался, мерзавец! Бросил хлопцам палку: мол, меряйтесь, чья рука сверху, тому и расстреливать. Те мерялись, выворачивали у мертвых карманы, а сотенный глушил самогон и громко смеялся. Этот смех и вызвал у Павла желание заткнуть ему глотку. Ох, доиграется, дохохочется эта падаль…