Жила в Ташкенте девочка - [17]
Когда о маме говорит Нияз, в его голосе звучит доверчивое уважение. Он бросается выполнять любое мамино поручение, а поручения мама ему дает самые различные, и одно важнее другого: договориться с докладчиком о поездке в дальний кишлак, да еще заранее познакомиться с докладом, чтобы получше перевести на узбекский язык. Прочитать вот эту стопку книг — непременно! И Нияз читает, выписывает все непонятное и спрашивает об этом опять же у мамы.
И даже когда они меняются ролями — мама сама учится у Нияза, расспрашивает его об узбекских обычаях, просит поправлять ее в разговоре по-узбекски, — Нияз даже в роли учителя остается мягким, терпеливым, в каждом слове его сквозят дружба и уважение.
Ну, а если послушаете, как о маме рассказывает Вася, то можете подумать, что речь идет о полководце, который всегда стремится навстречу опасности и всюду выходит победителем.
Таня, моя молоденькая тетка, прочитывает все мамины книги, ждет ее приезда так же, как мы с бабушкой, а пока мама в городе, Таня и на собрание вместе с ней мигом соберется, и обо всех событиях спешит узнать мамино мнение.
Однажды белый батистовый платочек, защищавший от солнца Танину голову, раз и навсегда куда-то затерялся, и его заменила красная, как у мамы, косынка, которая почему-то немножко смущает бабушку и уж совсем выводит из себя нашу соседку Эмилию Оттовну.
Вертясь возле взрослых, молча я примечаю, кто какими глазами смотрит на мою маму. У меня же к ней отношение особенное, не похожее ни на чье.
Если я попадаю в беду, то тяжесть этой беды зависит от того, сколько дней остается до приезда мамы. Если мама неподалеку, пусть хотя бы в одном городе со мной, то ничто не угрожает мне. Любую боль облегчат ее руки, в горести утешит спокойный голос, от ошибок удержит строгое участие.
ЭМИЛИЯ ОТТОВНА И ГОСПОДЬ БОГ
Но, представьте, наступил день, когда я узнала, что у моей мамы есть не только друзья, но и враги. И это было для меня жестокой неожиданностью.
Две женщины — новая квартирантка, мать Володи-Лунатика, и чопорная Эмилия Оттовна — сидят на крыльце и беседуют. Я сижу здесь же и завертываю в платок своего Кнопса: две руки, две ноги, а голова — обтянутый тряпочкой шарик с пуговицами вместо глаз. Женщины меня не замечают, я для них пустое место, хотя я — вот она, тут же на нижней ступенечке крыльца, почти касаюсь ног их. Володина мама только слушает — главный оратор Эмилия Оттовна, в пенсне, привязанном к уху черным шнурочком.
— За все беззаконие, за бесчинство большевиков они же и ответят перед господом нашим, — глухо твердит она. — Детей своих она забросила, не выполняет материнского долга. Они растут отвращенные от церкви. Отца этих детей, такого же нечестивца, господь бог покарал смертью в заточении. Она, эта большевичка, забыла о муках ада, которые ожидают ее на том свете. Забыла о том, что карающая десница подстерегает ее. За все, за все воздаст ей господь: за увечье моего Виктора, за тех людей, которые, имея свой кров и достаток, принуждены искать укрытия у чужих государей. И за нашего царя-батюшку покарает господь отъявленную большевичку.
Я еще не сразу понимаю, кому грозит эта жестокая кара, но чувствую, как что-то тяжелое начинает давить у меня где-то под ложечкой, где, по моим расчетам, находится сердце. Я с надеждой гляжу в лицо Володькиной мамы. Но она занята какими-то своими мыслями и еще меньше меня понимает, почему в скрипучем голосе Эмилии Оттовны столько ненависти.
— Отнимают землю у русских — говорят, что это кулаки, — и отдают туземцам, узбекам. Да знают ли они, что сам наместник царя Куропаткин населял здешние земли, а эта потерявшая стыд большевичка ездит и подстрекает темных сартов делить между собой эти земли! Нет! Господь бог все видит. Пусть она молится, иначе поздно будет! Сгореть ей в аду!
В отчаянии, с бьющимся сердцем встаю я с крыльца, забыв на ступеньках своего Кнопса, так и не замеченная жестокой проповедницей, иду к купальне под сень айвы. Надо скорее обдумать все услышанное, пока не поздно что-то предпринять.
Вся длинная речь Эмилии Оттовны словно отпечаталась в моей голове. Что сделала моя мама? Ну вот, например, Виктор. Я хорошо знаю, что у него отморожены все пальцы на ногах. Он был мятежником. Он был предателем. Он был с Осиповым. Я все это, все хорошо знаю. При чем тут моя мама? За что она должна идти в ад и там сгореть?
Я вспоминаю Танин рассказ, как предатель Осипов расстреливал самых лучших людей, а Виктор был с ним. Гореть в аду за пальцы на его ногах? А царь? Он был против рабочих, против мамы, против меня, потому что ведь я не царевна, не княжна, ведь я обыкновенная девочка. Рабочие собрались и прогнали царя. А маме гореть в аду…
Обрываю цветы с веточки айвы и бросаю их в желтую воду купальни. Нежные лепестки неподвижно лежат на поверхности, заслоняя мое взъерошенное отражение.
Одно я поняла, что бог, о котором я и раньше кое-что знала из старого учебника закона божьего (я прочла его, как сказку, от корки до корки), из бабушкиных возгласов: «Господь с тобой, моя внученька», наконец, из «божественных» разговоров с ребятами, — этот бог, оказывается, стоит за наших врагов.
