Жила-была девочка… - [29]

— Я знаю, — даже не подняв головы, ответила Юлька, хотя ни разу за всю дорогу не оглянулась. — Это Гоша. Только не надо… Пусть он потом… Мы еще…

И не договорив, шагнула в подъезд.

Раньше Юлька была уверена, что как только она закончит восемь классов, жизнь ее пойдет совсем по-другому. И вдруг оказалось, что изменить ее не так-то просто. Александр Сергеевич осторожно растолковал Юльке, что поступить работать она сможет лишь через комиссию по делам несовершеннолетних. А чтобы комиссия дала направление, надо ей доказать, что Юлька не может обойтись без работы. А чтобы доказать, надо, чтобы комиссия знала все.

И сразу пришла необыкновенная усталость. В каком-то сонном оцепенении Юлька гуляла с Борькой, делала что-то по дому. Даже думать теперь ни о чем не хотелось. Да и не о чем ей было думать. Школа, восьмой класс — это уже позади. А впереди нет ничего нового, только то, что знакомо до мелочей и давно постыло и от чего так хотела она убежать. И вот убегать нельзя. И надо или продолжать жизнь такой, как она есть, или идти в эту самую комиссию и рассказать «все».

Юлька отлично понимала, что это «все» означает открытую войну всему, что ее окружало, кто был ей и дорог и ненавистен. А хватит ли у нее сил на эту борьбу? Сейчас их не было ни на то, чтобы начать борьбу, ни на жизнь по-старому.

Так прошло несколько томительных дней. И вдруг жизнь вновь закрутилась в бешеном вихре событий.

Началось с того, что на пути пьяно гогочущей Тимофеевны и ее подружек встала хрупкая Алевтина Васильевна и срывающимся от волнения голосом сказала:

— Вон!

Пьянчужки сначала и ухом не повели.

— Я те вот покомандую, — отмахнулась Тимофеевна. — Мы тя, кобылу старую, враз умоем.

— Вон! — отчаянно закричала Алевтина Васильевна, разводя в стороны руки.

Тимофеевна усмехнулась, плечом легко оттерла Алевтину Васильевну в сторону и приказала подружкам:

— Проходите, бабоньки. А на эту стерву нам ноль внимания.

И тогда на лестничную площадку бурей вылетел вооруженный шваброй Александр Сергеевич. Разъяренный, ринулся он на пьянчужек, и весь дом с хохотом наблюдал, как вышвыривал он их с лестницы и гнал по улице, размахивая шваброй.

Потом пришла милиция. Опрашивали соседей, писали какие-то бумаги. Затем один за другим пошли люди в штатском. Одни были вежливы и тихи, другие чем-то возмущались, неоднократно допрашивали Юльку, и когда она о чем-нибудь не хотела говорить, сердито сопели. И опять пришлось вмешиваться Алевтине Васильевне.

С того дня чужие люди оставили Юльку в покое, но жизнь ее от этого стала не легче, хотя не приходили больше в квартиру мамины друзья и подружки и сама она была трезвой.

Мать то и дело обижала беззащитного Борьку, а на Юльку шипела:

— Натворила, дрянь? Сдохнешь тут без меня. Сдохнешь! В батю, ябедница, выродилась. Ну уж ладно, я тебе покажу.

— А что я сделала?

— Молчи, зараза. Судить мать-то будут. Судить! Радуйся. По этапу погонят, будто каторжную поведут.

Прошло еще несколько дней. В один из вечеров мать, как и раньше, ни за что ни про что, походя, шлепнула испуганного, затаившегося в углу Борьку. Через минуту шлепнула еще раз, и не успевшие высохнуть, обреченно смотрящие на Юльку глазенки брата вновь наполнились слезами. И вдруг у Юльки что-то оборвалось внутри.

— Не смей его бить! — громко и отчетливо сказала она, глядя в злые глаза матери и не испытывая к ней ни любви, ни жалости, ни страха.

— Что-о?

— Не смей бить Борьку. Он ни в чем не виноват.

— Замолчи! — крикнула мать. — А то и тебе… Я здесь хозяйка.

Сердце у Юльки застучало торопливо и гулко. И наполняясь непонятной ей самой решимостью, она твердо сказала:

— Настоящая хозяйка жалеет даже собаку. А ты? Что тебе плохого сделал Борька, за что ты его мучаешь? За что ты кричишь на меня? Мы мешаем тебе жить, я это знаю, а ты… Ты никого и ничего уже не любишь. Только водку… Какая ты хозяйка, если даже не знаешь, есть ли у нас в доме хлеб или нет?

И тогда мать бросилась на Юльку с кулаками.

Если бы такое случилось раньше, Юлька, наверное бы, упала на колени и запросила прощения. Сейчас она уже не могла сделать этого и стояла перед матерью, даже не закрываясь и не уклоняясь от сыпавшихся на нее ударов. Где-то внутри, за стиснутыми зубами, метался, не находя выхода, крик боли и отчаяния, но глаза Юльки смотрели на мать в упор, не мигая, лишь на мгновение расширяясь после каждого удара, и крупные слезы бежали по окаменевшему лицу девочки.

Не было у нее сейчас никакого другого оружия в этой неравной схватке с матерью, кроме упрямого молчания и взгляда в упор, но отступить она уже не имела права. И чувствуя, что в любом случае последнее слово останется за дочерью, мать, зверея, била ее по щекам, по голове, больно щипала, рвала волосы, желая лишь одного, чтобы дочь запросила пощады.

Но Юлька молчала. Тогда мать свалила ее на пол, схватила за волосы и начала бить лицом об пол. И только тогда девочка закричала.

Как очутился в их квартире Александр Сергеевич, Юлька так и не поняла. Он и увел их с Борькой к себе.

Перепуганный Борька сразу же уснул. А Юльке Алевтина Васильевна осторожно прикладывала к лицу примочки, прижигала ссадины и царапины, то и дело покрикивая на шагающего из угла в угол мужа: