Пусть всегда буду я-а-а!..
Так кончилась художественная часть. Все хлопали. Но Майка опять запела:
Мне хорошо, колосья раздвигая,
Сюда ходить вечернею порой.
Стеной стоит пшеница золотая…
Вдруг Женя засвистел в милицейский свисток.
— Гражданка! Прошу уточнить, какую пшеницу вы имеете в виду? Кто её сеял? Кто растил? Кто боролся с сорняками? Назовите имена — страна должна знать своих героев!
Майка призадумалась.
— Ну, например, бригадир Петрушечкин!
По залу — шумок. Все оборачиваются на Петрушечкина. Он сидит — грудь колесом, рубашка застёгнута до горла, на пиджаке коллекция значков.
— Нельзя ли его на сцену, сфотографировать? — сказал Женя.
— Петрушечкин, на сцену! — зашумел зал.
Он пробирается к сцене. Женин киноаппарат тихохонько стрекочет.
— Не того фотографируете! Он об колхозе не думает, только об своём кармане! — сказал председатель, сидевший у окна.
— Того, — ответил Женя твёрдо. — Сейчас докажем, товарищ председатель! Каковы дела — такова и слава!
А Майкин аккордеон запел, как пионерский горн. И на сцену гуськом вышли пионеры. И за ними, без спросу, вышел Пышта.
— Кушайте лепёшки нового урожая! — звонко и дружно крикнул отряд.
И по пионерской цепочке побежала миска с лепёшками. Она добежала до последнего в ряду, до Пышты, и он поставил её на табуретку.
— Спасибо! А кого угощать в первую очередь? — спросила Майка.
— Бригадира Петрушечкина! — закричали пионеры.
Майка протянула ему лепёшки:
— Откушайте!
— Благодарствуем! — Петрушечкин отломил кусок.
А миску передали в зал, и она пошла гулять по рядам и мигом опустела. И как только рты задвигались, зажевали, киноаппарат снова зажужжал.
Ох, какие отличные кадры заснял он! Ох, как скривились жующие физиономии! А Петрушечкин сморщился, как гриб сморчок. Он прижмурил глаз, одну бровь зацепил за другую и, дёрнув носом как дятел, со злобой выплюнул жвачку в кулак.
— Горько! Горько! Полынное зерно! — кричали из зала. — Чьё зерно?
— Петрушечкиной бригады! — все вместе ответили пионеры.
— Напраслина! Не докажете! — побагровев, крикнул Петрушечкин.
— Уже доказано! На пункте дежурил пионерский пост! — смело ответил ему паренёк; пилотка торчала у него из кармана. — Не дали пионеры вашему зерну попасть в государственные закрома! И никогда не дадим!..
— Молодцы ребята! — шумел зал. — Гнать Петрушечкина из бригадиров! Гнать его!..
А Петрушечкин, злобно зыркнув на пионеров глазами, словно сказал: «Попадётесь вы мне!»
Но сомкнутым строем стояли ребята плечом к плечу, и вместе с ними Пышта. Все они смело глядели в лицо Петрушечкину — плохому хозяину, плохому человеку.
И во всех взглядах ребят, и в Пыштином тоже, Петрушечкин прочитал: «Всегда готовы!»
А председатель колхоза поспешно пробирался сквозь тесные ряды к сцене. Он поднялся и обнял ребят сразу столько, сколько смог обхватить широко раскинутыми руками.
* * *
Вся молодёжь Семиречки после вечера осталась в клубе вместе с Непроходимимами. И председателя колхоза тоже пригласили. Они сидели, спорили, подсчитывали какие-то строительные материалы, а у Пышты глаза слипались.
— Может, отведём его в автобус, уложим?..
Но Пышта ответил:
— Дед никогда не оставил бы ребёнка ночью одного в автобусе.
— Как только ему выгодно, так он вспоминает, что он ребёнок. Ну и тип! — возмутились Непроходимимы, и все, даже председатель колхоза, рассмеялись.
— Так это ж дедушка, а не я так бы сказал!
Они решили послушаться деда, и теперь Пышта сидит и клюёт носом. Их голоса он слышит сквозь глухую стену дремоты. Клюнет — проснётся, клюнет — проснётся… «Клюю как петух… И они про петуха говорят…»
Семиреченские девушки говорят:
— У вас тротуары, а у нас туфельки не надень. Возле клуба лужа — петух потонул… У вас клубы вон какие! У вас аккордеон с перламутровой грудью! А у нас одна трёхрядка-гармошка, да и ту вместе с её хозяином в армию проводили. У нашего председателя волейбольную сетку не допросишься…
Что ещё говорят, Пышта не слышит, он что-то уже видит во сне. Потом они про золотое яблочко на золотом блюдечке…
Это Майкин голос:
— Никто нам яблочко на золотом блюдечке не подносит. И клуб и стадион мы сами строили… А уж дороги… можем похвастать: получше ваших. Сами строили, поселковому Совету помогали. В вашей семиреченской луже мы полчаса буксовали…
А потом Пышта опять клюнул раз и услышал — говорят про камень, про дожди. Фёдор и Женя рассказывают, как спортивную площадку сделать, чтоб дождь между камешками уходил в землю.
Сквозь дремоту Пышта подумал: «Я люблю моих Непроходимимов. Я даже Майку, вредную, люблю». Он так сильно клюнул носом, что чуть не упал со скамьи.
Майка подошла, уложила, под голову сунула своё сложенное пальто: «Поспи, мы скоро кончим». Пощекотала ему щёку дыханием. Как мама. «Мама, мама, жаль, что я тебя не знал, когда ты была девочкой и училась в нашей школе. Ты, наверно, была храбрая. У тебя есть нож, как у охотника, и рюкзак, и сапоги. Ты у меня молодец, мама…»
Вдруг с грохотом открылась дверь. Пышта распахнул глаза и сел. Стуча сапогами, в клуб вошёл Петрушечкин.
— Председатель здесь, что ли?
— Что случилось? — Председатель встал.
— У вас всех один Петрушечкин всегда виноватый. А что молотилка стала и ни с места, я, что ли, виноват? Говорил — не для чего в ночную смену молотить, так нет! Вывели! Простаивают люди!
