Жига с Крысиным Королем - [67]

И еще. Сидя в этом самом садике, на этой самой скамейке Ее величество спросила с высокомерной печалью, маскирующей многолетнюю горечь: «Ты тоже отвергаешь желания своего сердца. Как долго ты собираешься следовать этой дорогой?»

41

Алхимики, собравшиеся в этот день и час в подвале королевского замка, выглядели мрачно. Час, правда, к этому располагал: раннее-раннее утро, когда нормальные люди только-только просыпаются. Рой чувствовал себя особенно паскудно: вернувшаяся память имела тот недостаток, что ему стало нестерпимо хотеться кофе. Практически все время. Принципиально неудовлетворимое желание: с островами тут не торговали.

У Альфонса и Эдварда обоих были красные глаза — видимо, от бессонной ночи. Доктор Марко, как всегда, казался отозванным с похорон любимого друга, Шрам, не до конца поверивший «этим россказням» кутался в ауру непобежденного скептицизма. Мэй Чань казалась бледной, собранной и очень несчастной, но Рой слишком плохо ее знал, чтобы судить по этому лицу, все-таки слишком иностранному. Доспехи, естественно, ничего не выражали — так же, как и совершенно каменная физиономия генерала Армстронга.

— Ладно, — сказал Ал. — Приступим. Как видите, формула достаточно простая. Все, что нам нужно сделать — это провести обычную трансмутацию. Но мы все должны очень хорошо понимать, что мы не возвращаем душу в тело, не пытаемся поворотить вспять время. Мы восполняем утраченное; если угодно, чиним Врата.

— Какая за это может быть плата? — ровным голосом спросил Мустанг.

— Если я правильно понимаю, — сухо сказал ему Эдвард, — никакой платы быть вообще не должно. Все уже уплачено — много лет назад. Но на всякий случай надо готовиться к худшему.

— Понял, — сказал Мустанг.

— Тогда я помолюсь, — сказал Шрам. — И предлагаю сделать это всем верующим.

— Доктор Марко? — спросил лорд Рэмси.

— Уступлю честь вести молитву своему молодому коллеге, — кивнул Марко.

Отец Филипп начал. Четким и ясным голосом, в котором до сих пор звучала сухость ишварской пустыни, он повел речь несколько не о том, о чем ожидал Мустанг. Он говорил не о долге, не о государстве и не о божественной благодати — он говорил о любви. О том, что бог есть любовь, что любовь пронизывает мир, и если судьба иногда жестока — то не более жестока, чем любящее сердце. Ибо из любви можно причинять зло, но сама любовь — есть благо, и судить человека можно двумя судами: по тому, что он сделал, и по тому, как он любил. Но судить не дело человека — и мы просим господа даровать нам удачу, если наше начинание есть благо.

«Он знает, что такое алхимия, но все равно продолжает верить в бога, — подумал Мустанг. — А что же я?.. Я ведь тоже до недавнего времени верил».

Как и раньше Рой подумал, что к вере отца Филиппа — Шрама — он вполне может присоединиться. И, к собственному удивлению, он молитвенно сложил ладони, молясь о сущем благе для всех — и особенно для братьев Элриков, которых он так любил.

Ему показалось, что молились даже Эдвард и Альфонс. Во всяком случае, они стояли молча, прикрыв глаза. Молилась и Мэй Чань, но когда отец Филипп сказал «Аминь» и осенил себя священным знаком, она этого не сделала. Братья Элрики не сделали тоже.

Дальше все было буднично. Эдвард и доспехи с остатками Крысиного Короля встали в центр круга преобразования, спина к спине. «Мы — катализаторы», — объяснил это Эдвард. И все присутствующие алхимики положили руки на формулу.

Несколько секунд Рою казалось, что ничего не получилось, но потом формула заработала: по кругу побежали синеватые вспышки, забили всполохи разрядов. В центре круга поднялся смерч, встрепал волосы Эдварда и страусиное перо на шлеме Крысиного короля. Рой заметил, что из глаз Альфонса Элрика текут слезы. Генерал Армстронг тоже плакал, но он знал об этом, а лорд Рэмси — кажется, нет.

Яркая вспышка — ярче, чем сотня фотоаппаратов, почти такая же яркая, как солнце. На мгновение Мустангу показалось, что он остался без второго глаза, такая острая боль пронзила его голову. «Сейчас я увижу Врата, — подумал он. — Может быть, последнее, что я увижу в жизни».

Но он не увидел Врат. Вместо этого перед ним оказалась Аместрис с высоты птичьего полета. Замок Крысиного Короля, маленький, почти игрушечный, все удалялся. Мустанг разглядел теперь и лобное место на площади перед Ратушей, где его чуть было не сожгли, и Старый Город, и ремесленные кварталы, и предместья, и дороги во все концы страны, веером разбегающуюся от Столицы — паука в центре паутины. Потом он увидел всю страну: и Бриггсовы горы, где они призывали Эдварда, и поля, по которым они ехали тогда, и пустыни Ишвара на востоке, и Великую Пустыню, что отделяет Ксинг, и Крету, и Драхму… А потом стало слишком высоко╦ и больше ничего Мустанг не мог разобрать, только нестерпимое сияние неба и нестерпимый же восторг, больший, чем может вынести человек.

«Так вот как выглядит возвращение алхимии в мир, — подумал он с усмешкой. — Стоило затевать революцию, чтобы почувствовать такое».

Тут же к нему вернулось его обычное сознание. Голова раскалывалась от боли, ужасно болела спина. Остатки восторга растворялись, словно опьянение, оставляя после себя горький привкус. Мустанг открыл глаза: зрячий, и слепой, бессильно распахнувшийся под черной повязкой. Да, зрячий: зрение было при нем.