Жидяра - [20]

— Неужто признал? А я уж думал, что ты за время моего отсутствия вообще от рук здесь отбился, — Миша потянул из кармана сигарету. — Ну, рассказывай, какие здесь новости.

— Да никаких, товарищ сержант, — Левашов поднялся и торопливо приводил себя в порядок, — Тишь да гладь…

Его лицо приобрело озабоченное выражение, и он осторожно спросил: — Когда начнем, товарищ сержант?

Что начнем? — Миша сделал тупую морду.

— Как что? — Левашов растерялся. — Мы же собирались…

— Разве?

Миша внаглую издевался. Кажется, Левашов этого не понял.

— Вы же предложили…

— Когда это я тебе что предлагал? — сурово спросил Мини.

— Э-э… — Левашов растерялся и не нашел, что сказать. В его глазах появилась тоска.

— Сегодня же в роту вернем, симулянта! — железным голосом отчеканил Миша.

Левашов побледнел. Он стоял и молча глядел куда-то в окно. По его щеке, обращенной к Мише, протянулась по-моча слезы. "Кажется, переборщил", — подумал Миша.

— Ладно, — перешел он на обычный благодушный тон,

— шучу я. Может быть, несколько неудачно. Прости. Левашов дико уставился на него.

— Завтра крутим припадок и кладем тебя в госпиталь, Л сейчас ты метешься в столовую и приносишь что-нибудь поклевать. Все. Кругом! Шагом марш!

Ошалевшего Левашова вынесло из комнаты. Миша лежал на своем диване и думал, писать ему домой письмо или нет. Вообще, он не любил писать письма. Особенно домой. Эта черта появилась у него в самом начале службы. Правду о своей армейской жизни он писать не мог, чтобы не расстраивать родителей, а писать неправду ему было неприятно. Кроме того, однажды он узнал, что целая сеть армейских инстанций — от особого отдела, ищущего крамолу, до старослужащих, которым нужны рубчики и троечки, иногда встречающиеся в конвертах, — шмонает духанские письма. Это отбило у него любовь к эпистолярному жанру окончательно. Обычно Миша посылал раз в две недели коротенькое письмо в стиле "все хорошо, прекрасная маркиза". Поэтому он любил писать домой в канун еврейских праздников Йом Кипур, Ханука, Песах и советских — можно было ограничиться поздравлениями и ничего не писать о себе.

Сделавшись санинструктором, Миша не стал писать чаще, сочтя, наверное, что теперь служить гораздо скучнее, чем раньше, новостей вообще никаких нет, а не имея новостей, о чем напишешь? Однако раз в две недели он собирался с силами, напрягал волю и отписывал домой коротенькую эпистолу, наполненную скукой, желчью и успокоительными заверениями. Впрочем, друзьям и подругам

— полузабытым и поблекшим за время службы — Миша не писал вовсе. Он пробовал было в самом начале, но потом ему все сильнее стало казаться, что они все не понимают чего-то важного, крутого, что понимает он, что они мелки, скучны и пичкают его в своих письмах совершенно надуманными и никому не нужными проблемами. Впрочем, теперь и они не писали ему, потому что, попав на новое место службы, он никому из них не сообщил своего адреса.

Итак, Миша лежал на диване и думал, писать ему письмо домой или нет. Он сконцентрировал волю, напрягся и стал сочинять текст. Дальше фраз "Здравствуйте, папа и мама! Как у вас дела? А у меня все нормально" дело не пошло. Миша уже собрался было сесть за стол, надеясь, что созерцание чистого листа бумаги перед собой и ощущение ручки в пальцах натолкнет его на какую-нибудь эпистоляристическую идею. Потом он вспомнил, что последнюю чистую тетрадь давно "сходил" в туалет, в связи с чем вынужден уже две недели пользоваться "Боевым уставом Сухопутных войск". Что до ручки, то она лежала где-то на самом дне дипломата, и лезть за ней не хотелось. В общем, не прошло — не надо. Миша дал себе честное-благородное слово написать письмо завтра или послезавтра. Может быть, даже лослепослезавтра, но это уже в самом крайнем случае.

Решили, что Левашов "припадет" завтра к полудню, когда офицеры еще в штабе, но думают уже о доме, обеде и жене и поэтому не будут слишком уж парить мозга. Вечерком Миша еще раз потренировал Левашова. С ума сойти! В момент "припадка" перед Мишей был самый натуральный псих, суперпсих, псих самого высокого качества. Осечки быть не могло.

— И последнее, — сказал Миша, отправляя Левашова спать. — Если ты сыграешь плохо, то тебя, естественно,

обвинят в симуляции и уклонении от воинской службы. Потом тебя начнут раскручивать, и ты сдашь меня. — Он

прервал возмущенный возглас Левашова: — Не дергайся. Сдашь, я знаю. А если ты меня сдашь, и мы потом встре

тимся в камере, я тебя хлопну. Левашов испуганно зыркнул на него.

— Не зьгркай. Хлопну. Поэтому ты должен сыграть на пять баллов. Понял, да? Обо всем остальном думать

не надо. Забудь, Думай и помни только об этом. Все, иди спать.

Утро началось интересно: в штаб привезли из бегов Моргунова. Это был среднего риста черт, некогда пухлыЛ, а теперь жутко худой, обритый наголо, с гниющим ухом и кривым носом, забитый и несчастный, убегавший в среднем каждые две недели. Всякий раз старшина четвертой роты старший прапорщик Купрейчик брал с собой двух здоровенных сержантов и ловил невезучего Моргунова не дальше железнодорожной станции Баяндар, Затем беглеца привозили в штаб "на ковер" к комбату, а потом доставляли в родную четвертую роту, где сперва ему рихтовали все части тела, а потом возвращали его к непосредственным обязанностям. Однако Моргунов убегал снова. Несколько раз с ним общался замполит, но Моргунов только молчал, тупо уставившись в стену. Комбат уже пару раз заговаривал о том, что "неплохо бы этого урода покласть на дурку", но у Миши все руки не доходили. Вот теперь Моргунова поймали в очередной раз.