Жестяной пожарный - [19]

Позванивая бубном, Шура Шишкина удивительно чисто с нарочитой кое-где хрипотцой запела песню о последнем в России цыганском таборе и о любви, которая и смерти не по зубам. Голос певицы, казалось, лился не из ее горла, а из моего сердца. Наклонившись ко мне, Жеф переводил слова песни, и мне чудилось, что не о кочевом цыгане поет эта Шура, а обо мне самом… А потом она рывком, словно бы освобождаясь от задумчивой грусти, передернула плечами, тряхнула подолом пышной, многоярусной, до самого пола юбки и, по-плясовому притопывая, запела совсем про другое: «Эх, раз, еще раз, еще много-много раз!» И меня потянуло сейчас же, немедленно отпихнуть стол, вскочить на ноги и в полнейшем упоении последовать этому «Эх, раз, еще раз!..» Кессель наблюдал за моей реакцией с большим одобрением.

Но и это еще был не конец праздника. Обведя зал плавным движением беломраморной руки, Шура Шишкина, глядя прямо на наш столик, а точнее, на моего друга Жозефа, ударила в бубен, позвенела бляшками и запела во весь свой сильный, без изъянов и заусениц голос: «К нам приехал наш любимый, Есиф Шмульич дорогой!»

Посетители «Кавказского замка» уставились на почетного гостя; Кессель был тронут и улыбался без тени смущения.

– Пей до дна, пей до дна, пей до дна! – заливалась Шура Шишкина.

Жеф налил чачу в рюмки, чокнулся со мной и поднял руку со стопкой по направлению к концертному кругу, к Шуре. Певица увидела и улыбнулась благодарно.

– Русский человек в ресторане хочет танцевать, – поставив опорожненную стопку на стол, сказал Жеф. – Без танцев ресторан не ресторан, а какое-то бистро: ни два ни полтора… Ты хочешь танцевать?

– Хочу, – сказал я. – Танцевать люблю.

– Значит, ты из наших! – сделал заключение Жеф Кессель.

Мне было не совсем понятно: из наших – это каких? Русских или евреев?

– Цыгане закончат, и сразу начнутся танцы.

– А музыка? – спросил я. – Играть кто будет?

– Цыгане отсюда пойдут в «Царевича» петь, – со знанием дела сказал Жеф, – а из «Царевича» придет оркестр: саксофон, скрипка, гитара и тарелки. А пианино тут свое есть, вон стоит в углу.

Но до ухода цыган и начала танцев для всех публику ожидал еще один аттракцион, о котором по русскому Парижу ходили легенды. Единственным и главным действующим лицом этого спектакля был Жозеф Кессель, самый неординарный сочинитель на цветочном лугу французской литературы. Разве что Франсуа Вийон мог бы с ним сравниться.

Как только цыгане откланялись и опустела площадка посреди зала, Жеф, с порожним бокалом для шампанского в руке, поднялся из-за стола. Публика не спускала глаз с моего друга, смотрела зачарованно. Понимая, что всех нас ждет необычайное представление, я застыл и окаменел, как жена Лота, превратившаяся в соляной столб в тот роковой момент.

А Кессель, выпростав руку из рукава, с размаху ударил себя шампанским бокалом по голове. Густая небрежная шевелюра уберегла его от ранений, но бокал раскололся на части, в целости осталась одна только ножка. Жеф выбрал на ощупь два крупных обломка, тряхнул головой, избавляясь от мелких осколков, и обвел онемевший зал взыскательным взглядом. Убедившись в готовности публики к предстоящему зрелищу, он не спеша сунул стекляшки в рот и принялся жевать с хрустом. Когда хруст прекратился и стекло превратилось в пыль, Жеф проглотил ее вместе с глотком воды. Закончив, Кессель небрежно кивнул залу, опустился на стул рядом со мной и спросил:

– Ну как?

Я молчал, не зная, что сказать.

– Попробуй где-нибудь в «Максиме» съесть фужер, – сказал Жеф, – тебя сразу в полицию поведут. И не потому, что им там посуду жалко – можно ведь заранее за бокал заплатить, – или они боятся, что ты ненормальный, сейчас начнешь на клиентов кидаться и репутацию заведения испортишь непоправимо. Не поэтому! А потому, что у наших русских не как у всех остальных людей: у них другой взгляд на небеса. Говорят же: «Что русскому здо́рово, то немцу карачун». И тут немец совсем не германец, тут бери шире: любой, кто по-русски не говорит, тот и есть немец.

Зал тем временем пришел в себя и оправился от шока; раздались аплодисменты, некоторые восторженные посетители с энтузиазмом кричали «браво!».

– Вот видишь, – продолжал Жеф, – ты только представь себе, что здравые французы станут кричать «браво!» едоку стекла. Не представляешь? То-то и оно…

Представить такое действительно было непросто. Мой покойный папа́, да и мама́, я уверен, никогда бы этого себе не позволили. Да и братья – отважный авиатор Франсуа и клерикал Анри – скорее возмутились бы бесцельным жеванием стеклянного бокала, чем восхитились. И мои бывшие сотоварищи по морскому училищу и офицерскому корпусу – а некоторые из них были отчаянные ребята – не оценили бы остроты положения, сплюнули бы наземь и мимо прошли.

А русские восторгаются и аплодируют! И это указывает на непосредственность их характера и эмоциональную открытость, что и мне присуще и дорого.

Откровенно говоря, я тогда так и не понял, шутил ли Жеф, говоря о различиях между русскими и другими людьми, или говорил серьезно. Но если особенный «взгляд в небо» характерен для всего русского мира, к которому Кессель приобщал меня в «Кавказском замке», то этот отличный от других загадочный мир приоткрывался передо мною привлекательным и неоднозначным. Цыгане и лезгинка являлись его украшением, жевание стекла – диковиной. В недрах загадочного понятия «русский мир» дымились и клубились идеи, к которым меня по-своему тянуло и которые мне хотелось постичь. Этот многомиллионный мир, раскинувшийся на огромной территории, оказывал, помимо нашей воли, существенное влияние на судьбы Европы и хотя бы поэтому подлежал внимательному исследованию. И делать это нужно было не только извне, но и, по мере возможностей, изнутри. Жозеф Кессель, русский еврей, балансировал на грани между двумя мирами; с этой позиции многое ему было куда видней, чем мне.