Жестяной пожарный - [18]

– Лезгинка, – доложил расторопный Сема. – Потом цыгане.

– Хорошо, – одобрил Кессель. – Неси шашлыки, сациви неси. Зеленый лобио. Еще что-нибудь придумай. И чачу, чачу! – Он обернулся ко мне: – Вина? – И, не дожидаясь ответа, добавил к заказу: – Бутылку настоящего кахетинского, если есть!

– Для вас, Иосиф Шмулевич, всегда есть! – не задержался с ответом Сема. Такое диковинное обращение, как видно, ничуть не удивило Кесселя, а было принято им как должное. – Бокал?

– Давай! – разрешил Жеф. – Тащи!

Расторопный Сема убежал, а Кессель, потирая руки, оборотился ко мне вместе со стулом.

– Ты здесь, я вижу, впервые, – сказал Кессель. – Значит, я имею честь открыть перед тобой русский мир. Сибирь – тело России, а Кавказ – ее душа. Вот так… Ты видел когда-нибудь, как танцуют лезгинку?

– Нет, – сказал я. – Никогда… А почему, если на то пошло, этот Семен так странно тебя назвал? Это как – по-русски?

– Это по-еврейски, – ответил Кессель. – Мой папа был русский еврей, его звали Шмуэль.

– Так ты оттуда? – непонятно почему удивился я.

Россия с ее евреями окружала меня все плотней: тут были издатели и журналисты и целая стая художников с Монмартра, а теперь еще и Русский хулиган – знаменитый французский писатель Жозеф Кессель.

– Мы из Оренбурга, – сказал Жеф, – есть такой городок в русской степи. Оттуда папа Шмуэль уехал со всей семьей в Южную Америку, коров доить, – барон Гирш, богач, купил в Аргентине «молочные земли» специально для русских евреев, спасать их от погромов. Суррогат Палестины, можно сказать: земля, тоже сочащаяся медом и молоком. Но – аргентинским! На одного еврея приходится десять коров: дои – не хочу!.. Вот так, мой друг Манэ.

– И ты доил? – спросил я.

– Не успел, – ответил Кессель. – Я был еще мальчишкой – мы ведь с тобой почти ровесники, – когда отец решил возвращаться в Оренбург. Сказано – сделано: еврей рождается с чемоданом в сердце. Но и в Оренбурге мы надолго не задержались. Что коров пасти, что платки плести – невелика разница.

– Какие платки? – уточнил я.

– Оренбургские, – сказал Жеф. – Знаменитые на всю Россию: такие тоненькие, что их можно через обручальное колечко продернуть. У меня есть, я тебе покажу, если не веришь.

– Верю, Жеф, – сказал я. – Через колечко… Как тебе можно не поверить?

Тут явился Сема с подносом, а на нем – душистая лепешка хачапури, зелень, маринованные баклажаны, еще какие-то диковинные яства, графинчик чачи, бутылка кахетинского.

– Жизнь удалась, – сказал Кессель, наливая чачу в граненые стопки с прямыми стенками. – Знаешь, зачем это? – он тихонько щелкнул ногтем по порожнему, тонкого стекла бокалу для шампанского. – Нет? Скоро узнаешь… Ну, за успех!

Граненые рюмки явились новостью для меня, у нас из таких не пили, я их раньше никогда не встречал; они, наверно, были эксклюзивной принадлежностью русского мира. Мы выпили. Чача оказалась крепкой виноградной водкой, похожей на итальянскую граппу.

– Русские люди, как мы с тобой, на первой не останавливаются, – сказал Жеф, снова наполняя стопки. – Давай по второй! С Богом! Здесь, у грузин, мы все русские, точно как у Вожеля на «Фазаньей ферме». Ты там еще не был? Надо будет туда как-нибудь заехать – местечко любопытное…

Об этой знаменитой «Фазаньей ферме» я уже слышал от Поля Элюара и Арагона.

Выпили по второй, а потом и по третьей. Время остановилось и утратило скучные очертания. Уже и шашлыки шипели на столе, и настенный Тифлис на берегу реки не казался таким уродливым, и расторопный Сема то и дело возникал у стола, как черт из табакерки.

А потом на миг нагрянула тишина – и тут же обрушилась барабанным грохотом и заливистым хохотом дудука. Ни дудачей, ни барабанщиков нельзя было толком разглядеть – четверка музыкантов наяривала вовсю в притемненном рукаве, ведущем в кухню. Зато молодые танцоры на пятачке посреди зала, между столиками, были видны как на ладони. Они бешено перебирали ногами, обутыми в тонкие сапоги, на их поясных ремешках бились, как рыбы, украшенные серебром кинжалы, грудь обтягивающих торс черкесок украшали серебряные с чернью газыри, а на головах незыблемо, словно прибитые гвоздями, сидели высокие лохматые папахи. Боже, что они вытворяли, эти волшебники, под звучание строгой ритмичной музыки: подпрыгивали, виртуозно приземляясь на одно колено, вертелись волчком на месте, искусно размахивали своими кинжалами и с хрустом их скрещивали… Если это и есть русский мир, то я всей душой за него!

Но приобщение к нему одной лишь лезгинкой не ограничилось. Не успела еще осесть пыль, выбитая из досок пола пятками плясунов, на концертный пятачок, как в гавань, вплыли цыгане, подобно празднично украшенным гирляндами лодкам. В голове флотилии плыла, покачивая бедрами, как устойчивая барка, цыганка средних лет с гладко зачесанными волосами, тронутыми сединой; ее круглые бабьи плечи и полновесные мощные груди были задрапированы цветастой яркой шалью с длинной бахромой. В руках она держала небольшой бубен, опоясанный медными бляшками.

– Это Шура, – шепнул мне Жеф. – Шура Шишкина. Поет как птица райская. Я вас познакомлю.

Шура Шишкина остановилась посреди круга и отвесила публике поясной поклон – неожиданно легко и грациозно, при ее-то складе; мяса́ ее пришли в организованное движение, а потом воротились восвояси. Следовавшие за Шурой по пятам три цыгана в шелковых алых портках тоже застыли на полушаге и взяли гитары на изготовку. Зал ждал в приятном напряжении.