Жертвы и палачи. По материалам процессов 1919–1953 годов - [182]

А пресная московская жизнь — от совещания к совещанию с редкими отключениями на парную да скромные застолья — никак не соответствовала темпераменту Григория Ивановича. С гораздо большим удовольствием он мотался по командировкам, где представлял в своем лице верховную военную власть, удовлетворенно принимал и почести, и подобострастие, и подношения. Нравилось ему быть на виду, в Москве же министерских генералов — хоть отбавляй.

Почти три месяца провел с ним в командировочных разъездах старший преподаватель тактики Военной академии имени М.В. Фрунзе полковник Г.Г. Паэгле, находившийся в то время в резерве Главного управления кадров наркомата, латыш по национальности. Первая командировка в Нежин, связанная с формированием резервных частей Верховного Главнокомандования, видимо, помогла Кулику, опытному руководителю, разглядеть в Паэгле профессионала высокого класса. И когда через две недели предстояло набрать «команду» для аналогичной поездки в Рославль, в числе первых Григорий Иванович назвал его фамилию. Более того, в поездке Паэгле стал ближайшим помощником Кулика. Они сдружились, даже жили на одной квартире, вместе обедали и (сравнительно нечасто) позволяли себе пропустить фронтовые сто грамм.

Воспоминания

Ближе сошлись после того, как в одной из частей Паэгле обнаружил, что кто-то из политработников регулярно пишет доносы на своих сослуживцев в особый отдел госбезопасности. Вечером доложил об этом Кулику. Тот взорвался:

— И что у нас за порядки? Писателей развелось, сексотов — не продохнуть. Вот посмотри, тут, в госпитале (в Рославле Кулик и Паэгле жили в военном госпитале. — Авт.), каждый день разные люди прогуливаются. Кто они? Ты можешь гарантировать, что они не ко мне приставлены? Нет? То-то и оно. И я не могу доказать, что они не за тобой следят.

— Поэтому вы и гоняете посторонних? — улыбнулся Генрих Генрихович, припомнив, как буквально полчаса назад генерал дотошно выспрашивал у интеллигентного вида мужчины, кто он и откуда, зачем сюда пожаловал.

— А что? Кто его знает, может, он специально за мной следить приставлен. Но понимаешь, все, о чем. мы говорим, надеюсь, останется между нами?

— Конечно, конечно, Григорий Иванович.

Кулик и Паэгле так быстро сошлись, очевидно, еще и потому, что у обоих, считалось, не задалась жизнь: один в сорок с небольшим так и остался полковником, другой в падении с маршальских высот едва вообще насмерть не разбился.

Кулик поднимался ранним утром, еще до того как приносили газеты. Едва завидев почтальона, кричал:

— Полковник, давай-ка почитаем газеты.

Когда Паэгле подходил к нему, Григорий Иванович уже опять лежал в постели. Обычно Паэгле комментировал прочитанное, не особенно стесняясь в выражениях и оценках. Кулик изредка вставлял:

— Да-да, это ты верно подметил. Хорошо, хорошо… Правильно, ничего не скажешь.

Чаще молчал. Разговорился, когда узнал, что наши войска под Витебском и Оршей потерпели поражение.

— A-а, у нашего Верховного командования одно на уме: «Только вперед!» Техники с гулькин нос, боеприпасы не подвезены, но в Москве рот на одной ноте увяз: «В атаку, вперед!» У нас, бывает, пехоту сначала всю положат, а затем наступление начинается.

— Григорий Иванович, созданы 2-й и 3-й Белорусские фронты. Интересно, кто туда командующим назначен?

— Кто-кто, — пробурчал Кулик. — На 3-й — Черняховский, мальчишка, с которым носятся, словно с дитятей малым.

Расстроился Григорий Иванович, надолго замолчал. Потом заговорил:

— Не знаю, как у этих пацанов получится. Нам тоже не сладко в финскую пришлось. Так и торчали бы перед линией Маннергейма и дальше, если б Кулик не сообразил дать артиллерийское сопровождение пехоте в атаке. Знаю: кое-кто недоучкой меня считает. А ученые додумались? То-то и оно. Ученые-то не умеют и пехотную атаку по-настоящему организовать. Чего уж там. Зато дело пришить — мастера.

Паэгле понял, что Григорий Иванович имеет в виду события 1937–1938 годов, когда Кулика тоже пытались обвинить в намерении захватить власть в армии.

— Знаешь, дорогой полковник, у нас на самом верху никогда не было полного единодушия. В 1939 году так перегрызлись, что Литвинову пришлось в отставку уйти. Молотов не прост, очень не прост. А эти мальчишки и выскочки — Маленков, Вознесенский… Да им за материну юбку держаться еще надо, а они в политику — с соплями. Война на носу, а эти — в разоружение, в дружбу с Германией заигрались. Нет, мы были умнее.

— Но это же, как утверждает официальная партийная печать, наше будущее, Григорий Иванович.

— Бу-ду-ще-е-е… Вон Вознесенский вынес на обсуждение правительства проект о выдаче колхозникам приусадебных участков — в зависимости от выработанных трудодней. Ну ты, предположим, триста трудодней имеешь, тебе, значит, один размер. Я — двести, мне — поме-не. Я возражал, потому что цель этого проекта — вообще лишить колхозника земли, чтоб на общем поле от зари до зари вкалывал. Секешь, куда клонил Вознесенский? Будто земли у нас, как в Иерусалиме, в обрез. А ее у нас — бери не хочу. Сама просится в руки. Все боимся, как бы кому в карман лишняя копейка не попала. Сколько земли, а все нормируют, нормируют. Проклятый Госплан.