Жертвуя малым - [63]

Далее двигались паланкины старших жриц и городской знати, среди них мелькали коляски рикш, под куполами которых, как моллюски в раковине, скрывались от солнца важные господа и разодетые матроны. В пестрой толпе позади них смешались белые традиционные хламиды эскулапов, черные с серебряной вышивкой по подолу платья пифий, темно-синие накидки любителей Совоокой мудрости с островерхими, похожими на столбики надгробий капюшонами. Наособицу вышагивали мастеровые: каждая группа в кафтанах своего цеха, с гербами и разными знаменами, все крепкие, спортивные, загорелые, девушки в косынках, парни с аккуратными бородками, в одежде цветов земли и того, что на ней растет.

Замыкали процессию поклонники Подземных божеств, близкая мне по духу братия. Их мрачные стройные ряды двигались ровно и неотвратимо: сосредоточенные девушки в глухих длинных платьях земляного цвета, серьезные юноши в черно-серых одеждах. В руках они несли фонари, забранные черной и темно-синей бумагой, бронзовые жезлы со сплетшимися на навершии змеями, занавешенные до поры клетки с птицами и барабаны.

В самом конце тащились зеваки из числа простого работного люда. По обочинами дороги, несмотря на ранний час, толпился народ, нас приветствовали заздравными окликами и восхищенными вздохами. Взгляды всего этого несметного множества людей устремлены были на донну, но и мне досталось сполна чужого непривычного внимания: я чувствовала их кожей, они словно прошивали плотную ткань парадного платья насквозь, — эти восторженные, недоверчивые, завистливые, подозрительные взгляды. Изящная донна, аристократка на позолоченной колеснице во главе праздничного шествия, одетая в длинное, до пят, платье полуночно-синего цвета, в глубоком декольте молочно белеет великолепная грудь, хрупкая талия перевита серебряным поясом, черная шляпка с плотной вуалью открывает мне, стоящей сзади, восхитительный вид на нежный, лебединый изгиб белой шеи. Кажется, что шествие — в ее честь, весь город собрался в этот ранний утренний час, чтобы полюбоваться на нее, Сиятельную, полубогиню, едущую навстречу своему небожителю-дяде. Она величественно кивает толпе, машет людям рукой, ее гвардейцы и городские патрульные расчищают нам путь, прогоняя с дороги излишне ретивых зевак, а те отступают к домам, и смотрят, смотрят, смотрят. Донна излучает мир и любовь, и красоту, способную этот мир сохранить, а мне хочется зевнуть, но я в самом фокусе людского внимания и не могу позволить себе подобную слабость. Я даже пошевелиться не могу, и стереть с лица вымученную улыбку — тоже, стою и пялюсь на идеальный затылок наставницы, прокручиваю в голове полуночный диалог с Солем и думаю, что в мечтах этот момент был во сто крат более волнующим. «Почему же, боги побери, так хочется спать?» — думаю я, на миг выхватывая взглядом в толпе искаженное уродливой гримасой бледное мужское лицо с жадно пожирающими донну глазами, и послушные кобылы вывозят нашу колесницу на привокзальную площадь.

Здесь нас уже дожидается мэр города с советниками и — чуть поодаль — газетчики во всеоружии своего ремесла. Со своего высокого и удобного для обзора места я замечаю Лидию, по случаю раннего утра и плотной облачности нанесшую на лицо прямо-таки устрашающую раскраску; при виде меня она делает большие глаза, потом улыбается и поднимает кверху большой палец. Беспомощно, не имея возможности среагировать, я гляжу на нее сверху и проезжаю мимо: гвардеец направляет лошадей под вокзальную арку к перрону, куда прибудет особый поезд Императорской семьи Его Величества. По ходу движения мэр приветствует донну, она отвечает тем же. Процессия тиха, лишь жесты, выразительные в царящем вокруг безмолвии, служат нам сигнальным кодом. Пантомима, которая повторяется из года в год. Новый персонаж в ней — Сиятельная наставница, но она превосходно справляется со своей ролью. Впрочем, наверняка в Вечном городе ей приходилось участвовать в подобном спектакле.

Гвардеец-возница разворачивает колесницу, и донна, подняв руку, приветствует входящих под арку жриц и жрецов. Краем глаза я вижу, как суетятся газетчики, их стая бросается то к всаднику, то к паланкину, они о чем-то спрашивают, записывают, толкаются друг с другом. К донне не смеет приблизиться ни один, да и время для интервью неподходящее — все ожидают Императорский поезд. Процессия вливается под арку целиком, располагается широким полукругом на перроне, музыканты горделиво и чопорно поправляют свои инструменты. Наступает время ожидания.

Переступая с ноги на ногу, я жду, подавляя зевоту, вместе со всеми. С моего места отлично видно во все стороны, и это, пожалуй, единственное мое преимущество сегодняшним утром. Солнце взошло, пока мы двигались к вокзалу, его ослепительные лучи пронизывают облака, спешащие по хрустально-выпуклому небосводу по каким-то своим делам. Их тени скользят по толпе, в калейдоскопе лиц, обращенных к донне и ко мне, я замечаю сосредоточенное лицо Леты, чуть подальше, в соседней шеренге, — золотые кудри Меланиды. Коронида тоже где-то среди своих совооких однокашниц, но их головы покрыты капюшонами и лиц не различить. Мне удается разыскать взглядом даже Ксантиппу, она держит периметр в секторе мэра с домочадцами, изумрудного цвета мундир очень ей к лицу. Внезапно я ощущаю грусть. Все мои подруги там, по другую сторону, плечом к плечу с равными им, стоят и глядят белым анонимным лицом на застывшую статуей донну, недоступную как звезда и холодно-прекрасную. Глядят они и на меня: послушницу в темно-коричневом платье, с траурно-белым воротником и манжетами того же цвета, с куцыми волосами, забранными на макушке в пучок, с лицом, временами искажаемым гримасами сдерживаемой зевоты, глядят, и думают — что? Кто эта выскочка? Почему она здесь? Почему она, а не кто-то другой? Никакого права стоять за спиной Сиятельной донны я за собой не ощущала. И никакой гордости от того, что стою, — тоже. Только одно знала доподлинно: если не высплюсь, меня начинают одолевать тягостные мысли.