Жертвуя малым - [140]

Звука в телевизоре не было, и Соль со старшим мальчиком в полнейшей тишине наблюдали, как корчатся в туманном плену змееглазые.

— Они не пройдут, — прошептал, разжимая кулаки, Соль.

Старший мальчик покосился на него с веселым презрением.

— Смотри лучше, — пригласил он.

Дети и пророк шли сквозь седую преграду, и она отступала перед ними, чтобы сомкнуться за спиной. Вот те дети, что шли впереди, стали сбиваться с шага, спотыкаться, один ребенок упал. Туман вокруг них густел, темнел, чернота расползалась по нему, как клякса по белой бумаге, и лишь один пророк по-прежнему был безмятежен. Метели не было в тумане, ни метели, ни снега, и он спокойно вышагивал — прямой и стройный, с повисшими вдоль узких скул прядями белых волос, с изуродованным акульей ухмылкой лицом, странно-одухотворенный и нелепо-нарядный, как предуготовленный к фотографированию мертвец.

«Мертвец и есть, — закусив губу, глядя в собственное, украденное у него, чужое лицо, подумал лихорадочно Соль. — Проклятый бог, который все разрушит. Чертов пророк!»

С трудом оторвавшись от экрана, на котором, выбившись из сил, валились с ног дети, а чудовищная карикатура на него самого безразлично ступала по их закутанным в тулупы телам, он посмотрел в лицо мальчишки, склонившегося над телевизором рядом.

— Молох, — просительным детским голосом сказал он, — но ведь если мы оба здесь, кто же там… ходит?

Старший мальчик не спешил отвечать, но взгляд его, впившийся в черно-белый экранчик, помрачнел.

— Почему ты здесь, Молох? Почему ты не умер? — вновь, уже настойчивее спросил Соль, и взял старшего мальчика за руку. Она оказалась холодной и влажной, эта его рука, как конечность лягушонка — так сразу и не поймешь, живого существа, или нет. Не успел Соль начать об этом размышлять, как мальчик отдернул руку.

— Смышленая жестянка, — кривя в насмешливой ярости тонкие губы, зашипел-заговорил он. — Да только поздно уже, видишь? Поздно ты догадался. Сейчас нам чудеса твоей сообразительности уже ни к чему.

— Молох, — Соль глянул краем глаза в экран и, увидав, как чудовище в маске его лица выходит из-под преграды на волчью сторону, поспешно отвернулся. Молитвенно сложил перед грудью тонкие, исцарапанные руки. — Пожалуйста, расскажи, что произошло? Почему этот… это там ходит? Почему ты здесь? Как остановить его, расскажи, прошу тебя, Молох?!

Старший мальчишка, гневно раздувая ноздри, мерял его взглядом с минуту, не меньше. Потом вдруг весь как-то сник. Повел глазами, обозревая окружающий их унылый пейзаж. Вздохнул.

— Твое место, да? — спросил с ноткой дружелюбия. — Просторно. Море и небо, и даже город, — он махнул рукой за спину, за камень, туда, где над руинами кружились и хрипло каркали механические птицы, — есть. А у меня и такого места не было. Вначале, пока от матери еще что-то оставалось, уходил к ней, она обнимала, крепко-крепко. Но она… ты ведь помнишь, у нее не было головы, и она постепенно стала тяготиться. Ничего не говорила, ха! — головы-то нет! — но я-то видел, как ей тяжело. Ей моя защита, может, нужнее была, чем мне ее. И я перестал ходить, спрятал. Дорогу к ней. Спрятал. Забыл. Сам себя начал забывать. Много спал. Как отравленный. Как одурманенный. У меня еще была музыка, но и она разрушилась со временем. Он ее разрушил. Тот, другой я. Да ты ведь помнишь все эти жуткие концерты.

Я засыпал. Один раз попытался бороться, еще в самом начале пути, когда увидел надежду покончить… да ты помнишь. Только ты ведь мне не дал! Ты привел туземца, вкусного волчка, и тогда я проснулся, весь проснулся, пока его пил. Свободу почуял. Стал спать сладко, как раньше, при жизни. Видел сны про себя живого. Про маму и отца. Про пианино. Я тогда весь спал, а сам думал — живу. Чувствовал живым себя как никогда. Да только волчья кровь оказалась отравой. Наркотиком. Чтобы живым себя ощутить.

Я ведь тогда все думал — с чего все началось? Не я один, нас было много — задумчивых. Да и ты, знать, интересовался, или, может, из чувства верности своей тупой за мной таскался, а? Вот и сейчас собачьими глазами смотришь.

Я тогда часто бодрый бывал, спасибо сладким волчкам. И все думал, искал. Назад хотел, чтобы обратно — в человека. Но и не хотел тоже. Ведь мама и отец мертвы. Ведь это я убил их. И как мне быть, если вдруг я назад человеком стану? Как же мне жить с их кровью на руках? Так я думал. А он, тот, который другой я, все подзуживал: оставь, наплюй, забудь. Ведь ему поначалу от крови волчьей ох, как было не по себе, ведь эта волчья кровь меня пробуждала, мои глаза открытыми держала, а ему планы путала. Но я бессилен был человеком снова стать, я не знал, боялся, и ответа все никак найти не мог — почему мы такими сделались? И я начал спать, теперь уже — наяву, а он за меня выступал. Был моим представителем. И с тобой разговаривал он, ему нравилось такое положение: он приказывает, а ты служишь, — да тебе и самому нравилось, правда? Я однажды с тобой поговорил сам, так ведь ты что ответил, вспомни? «Кровь туземцев, — ты сказал, — кровь туземцев тебе, Молох, поможет». Как видишь, помогла. Так помогла, что и вдвоем не расхлебать.