Жертвуя малым - [139]

— Жестянка! — с темным животным восторгом прохрипел он. Соль, борясь с непокорной душой, вскинул на него нетвердый взгляд. — Ничтожество! — натужно выкрикнул Молох, и, толкнувшись всеми конечностями, перевернулся так, что Соль оказался снизу. Он разжал пальцы, пробуя столкнуть с себя короля немертвых, и черный, увенчанный острозубой пастью цветок неупокоенной души впился ему в грудь, напротив сердца.

Молох, сидя сверху и умирая (последние краски подобия жизни сходили с него, оставляя лишь призрачный бледный цвет), поднес к пасти руку и, прокусив кожу, сунул дурно пахнущее запястье под нос Соля.

— Так даже лучше, — прошипел он, костяно колотя Соля по губам твердой, как дерево, рукой, — так много лучше!

Он разбил ему губы, и кровь обоих смешалась. А потом Молох, заорав, приник к шее бывшего слуги и стал, крича и содрогаясь, рвать ему горло. Соль отбивался, чувствуя, как темнеет в глазах и силы уходят на борьбу с безумием — собственным и чужим, а черная душа Молоха, присосавшись к груди, как огромная пиявка, тяжелела, наливаясь его ресурсом, и врастала, точно паразит, в его плоть. Обруч боли, сдавивший виски, вдруг сжался так сильно, что Соль физически ощутил, как в мозгу что-то лопнуло, его опалило белой атомной вспышкой изнутри, выгорев все — воспоминания и сознание; и не начавшееся зимнее утро померкло, а вместе с ним померк, вышвырнутый ударной волной прочь, и сам Соль.

* * *

Он нашел себя лежащим, раскинув руки, на острых камнях унылого бледно-желтого пляжа: над головой горбатился раструб черной воронки, а неподалеку, в той стороне, где ноги, скребли по берегу черные волны черного пустынного моря. Знакомая до рези в глазах картина. Пейзаж его безумия.

Он сел, помотав головой, волосы просыпались на лицо, их тут же заполоскал ветер. Поглядев на собственные голые, исцарапанные до крови ноги, едва прикрытые лохмотьями, он понял, что ноги — не его. Они принадлежали ребенку, мальчишке лет восьми, и руки тоже — сообразил он, сжав пальцы в поцарапанные кулаки, — руки тоже детские, чужие.

— Вернулся, — хрипло сказал он, — во времена своего кошмара.

И услышал тихий смешок.

Он оглянулся на звук, и поодаль, дальше от кромки черного прибоя, чем он, увидел мальчишку постарше. Тот сидел в тени круглого камня, обхватив тощие коленки длинными белыми пальцами, и пялился в крошечный портативный телевизор со смешными рожками антенн. Пялился и изредка хмыкал, весьма скептически.

Соль встал, пошатываясь, направился к мальчишке. Тот не удостоил его и взглядом, лишь взмахнул головой, отбрасывая с глаз челку прямых волос, когда Соль подошел и присел на корточки рядом.

— Ты кто? — спросил его Соль своим хриплым, чуждо-детским голосом.

— Дед Пихто, — отозвался парнишка, но подвинулся, когда Соль попытался заглянуть в экран.

Телевизор был черно-белый, крошечный, и вначале Соль решил, что он неисправен — по экранчику мела черно-белая крупа. Но мальчишка следил за ней столь заинтересованно, что Соль тоже присмотрелся, и вздрогнул — не крупа, но метель. Вьюга. И движется в ней нечто темное, многоногое.

— Что это? — тихо спросил он у мальчишки, почти касаясь его голого плеча своим.

— Великий поход, жестянка, — неприятным голосом отвечал ему мальчик. — Во главе, между прочим, с нами.

Соль упал перед телевизором на локти, едва не вжимаясь носом в выпуклый экран.

Запорошенные вьюгой, темнели сосны и ели, их разлапистые ветви поникли под тяжестью снега. Уходящая зима безжалостно заметала следы, путала весне карты, и по новым сугробам тяжело тащилось черное воинство. Несытые шли впереди, торя дорогу, за ними, поникнув, брели закутанные в теплые одежды люди, они несли цепи, сети, оружие. Некоторые, пониже ростом, вели детей. А во главе этого воинства, точно обезумевший пророк, вышагивал некто в широких, не по фигуре, меховых штанах, обнаженный по пояс, босой, и вьюга зло рвала волосы за его плечами, а раз, извернувшись, швырнула их в лицо вместе со снежной крошкой. Но он, этот некто, не замечая непогоды, шел, двигаясь пружинно и гибко, словно змея, прихоти ради принявшая человеческий облик. Иногда камера, снимавшая процессию, как будто качалась, как маятник по широкой амплитуде, и в кадр попадало лицо пророка, перечерченное, точно уродливым шрамом, широкой черной ухмылкой. И уж в ней-то, в этой ухмылке, ничего человеческого не было.

Камера вернулась, показав общий план, и Соль увидел грозное трепетание тумана за широкими плечами сосен. Он отшатнулся от телевизора, ударившись спиной об обшарпанный камень.

— Молох! — хрипло воскликнул он.

Старший мальчик, глядя на него из-под челки насмешливо, сказал:

— Догадливая деточка.

— Надо остановить! — Соль вскочил на ноги, заметался.

Мальчишка, закинув руки за голову, прислонился к камню. Следил с минуту за Солем, потом, наскучив, вновь уставился в телевизор.

— Гляди-ка, — с одобрением цокнул языком, — детей вперед пустили.

Не зная, куда помчаться, что сделать, Соль, сжав кулаки, как завороженный, вновь подсел к экрану. С пульсирующими от боли глазами он следил, как туман, клубясь, отступает перед плотно закутанной в шубы и платки кучкой живых детей. Полуголый пророк, ухмыляясь, стоял за ними, скрестив на груди руки, армия несытых толпилась за его спиной. Вот он шагнул, еще шаг, еще, взмахнул рукой, погоняя детей, и туман вобрался вовнутрь, образуя в самом себе узкий коридор. Но, стоило несытым вступить в него, как коридор сомкнулся.