Жертвуя малым - [142]

Но он не мог позволить ей умереть, нет, только не так, только не от его руки! Он не мог позволить ей умереть, никак, он вообще не хотел, чтобы она умирала! Он ушел, обманул, оставил ее затем только, чтобы она жила. Он бросил вызов Той, кому Акмэ его поклонялась, он предал доверие своей Волчицы для того лишь одного, чтобы знать — она не умрет. Это он должен был умереть, это его выбор и его задача, он, а не она. И хотя сейчас он потерпел в своей стратегии полный крах, хоть и был разбит наголову, но становиться безропотным свидетелем ее гибели он не собирался. Кто-то, кого Молох называет «тот, другой я», — хозяйничает сейчас в его, Соля, теле, в его, Соля, стае, и он, Светлый бог, неправильный, тот, кто все разрушит, не собирается позволять чужаку уничтожать дорогих ему волков. Он не позволит чужому злу уничтожить его семью.

А над тем, что рассказал ему напоследок Молох, он подумает позже, если когда-нибудь это позже наступит.

— Молох, — заговорил он, и вновь протянул свои тонкие детские руки к старшему мальчику. Взял его за руку, влажную и холодную, как лягушачья лапка. — Послушай. Нет никакого тебя и того, другого. Нет никакого зла, вне которого ты сам. Ты хотел стать человеком обратно, и ты боялся, и прятался, и заколачивал тропинки к собственным живым воспоминаниям. Ты совершил много плохого, Молох, но никто, кроме тебя самого, в этом не виноват. Ты сам виновен лишь постольку, поскольку с тобой все это случилось. Никто не знает, почему. Ни один из живущих не заслуживает твоей участи. Но тебе она выпала. И ты уже ничего не можешь изменить. Жизнь несправедлива, Молох. Жизнь, или смерть, — им все равно. Они вбрасывают тебя в мир — играй, и вынимают из игры, едва ты вошел в раж. Бороться с этими предельными условиями, восставать против них — стоит ли игра свеч, Молох? Не лучше ли потратить усилия на то, что ты в силах изменить? Ты хотел бы стать человеком обратно, увы, это невозможно, но ты все еще можешь попытаться умереть человеком, слышишь?! Слышишь, что говорит тебе жестянка, для которого даже умереть человеком надежды почти никакой нет?! И все же, пожалуйста, Молох, очень тебя прошу, давай попытаемся! Пожалуйста, очень прошу тебя, дай последний шанс все исправить! Ведь… без тебя… — он опустил глаза, чувствуя, как, сухие, они пульсируют в глазницах, — ведь нельзя допустить, чтобы она погибла…

Молох молчал долго. Соль, замирая, считал секунды, они сочились неотвратимо, непреклонно, как кровь из открытой раны. Раны, от которой умирают. Раны, от которой кричат от боли, по-звериному. Секунды шли. Воронка бездны над головой равнодушно вращалась. Соль взглядывал на нее, на тощую руку Молоха в своих детских слабых руках. Вздрагивал. Считал секунды.

Молох сказал протяжно, неласково:

— Красиво задвигаешь. Знаешь, жестянка, а я все гадал: откуда ты такой, умненький-разумненький, взялся. Отец с молодых лет с электронными игрушками возился, и я, сколько себя помню, всегда промеж ними рос. И вдруг на-тебе — удивительная жестянка! И ты такой был всегда правильный, такой рассудительный, заботливый, послушный. Любой другой робот тебе и в подметки не годился. Ты мне был как брат; как слуга, не без того, но — все-таки — как брат. Старший. Я еще пенял себе за то, что все время тебя слушаю. Как к человеку отношусь. К брату старшему. А теперь вот — смотрю: какой, к чертям, ты старший? Какой, к лешему, робот? Волчок ты в овечьей шкуре, вот ты кто. Как все эти волчки твои любимые…

Я всегда хотел, — продолжал он полушепотом, сквозь зубы, и дернул рукой, вырывая ее из ладоней Соля, — чтоб ты тоже нюхнул, чем пахнет безысходность. Чтобы так тебе тоскливо сделалось, хоть вой. Чтобы ты — только смотреть, а сделать ничего не можешь, чтоб так — они умирают, а ты жрешь, и ничего, ничего изменить не по силам тебе, ничегошеньки! Но ты прав, — добавил он, поникнув плечами, и запал его угас, — даже месть, если не сам ее устроил, не утешает. Все не сам, всегда — только жертва обстоятельств. Как тут человеком остаться? Как сохранить свою жалкую человеческую гордость?!

— Ты боишься, Молох, — терпеливо и хрипло сказал ему Соль, и сглотнул: пить хотелось. Время как вода утекало сквозь пальцы, ее время, время ее жизни. Его время, данное, чтобы искупить ошибку. Можно ли ее искупить? Есть ли у него вообще хоть какое-то время?.. — Ты боишься, и ты хочешь убежать, забыть, не участвовать. Это так по-человечески, Молох. Ты такой — по сути — человек все еще. И по-прежнему способен совершить человеческий поступок.

— Что ты, жестянка, можешь знать о человечности? — тихо, глядя пристально и подозрительно, спросил его Молох.

— Могу, — тяжело вздохнув, не отвел взгляда Соль. — Волки научили. Меня, жестянку, научили волки тому, как быть человеком. И если нам это удалось, таким не-людям, так почему бы не попробовать тебе, старший брат? Отчего бы не подать всем нам, тварям меньшим, пример человечности?

— На понты берешь? — оскалился Молох недобро.

— Нет, — Соль задрожал. Секунды пронзали его, как кинжалы. — Прошу. Умоляю. Пожалуйста.

«Пожалуйста. И тогда ты и твои родители — может быть — обретете покой».