Жертвуя малым - [108]

На соседней странице парой штрихов обозначен пещерный свод, под ним — каменная, как будто могильная плита. Ее ровные линии превращаются вдруг то в голую ногу, то в руку, то в линию туловища. Человек-надгробный памятник, один, в темноте пещеры, и лица у него снова нет, вместо него — как будто забрало шлема с устрашающе выдвинутой вперед мощной челюстью и пустыми провалами глазниц. И над ней, над этой реликтовой, наполовину высеченной из камня статуей, спиной к зрителю замерла обнаженная, невероятно истощенная женская фигура. Я четко вижу каждый позвонок, проступающий на ее покрытой штриховкой спине, линию лопаток и ребра, вплотную обтянутые кожей. Таз ее шире, чем плечи, шире в костях, и только поэтому я, зритель, делаю вывод, что на картине изображена женщина. Вертикальная подпись справа, в традициях древних гравюр, подтверждает мою догадку: «…его тело окостенело к тому дню, когда она пришла. И тогда она легла рядом, обнимая то неживое, чем он стал, и лежала так до тех пор, пока из кромешного мрака его сознание не потянулось к ее мягкому теплу. Она провела над ним древний ритуал, полная решимости умереть, если потерпит крах, и ему не осталось ничего другого, как откликнуться на эту решимость. Вслепую он брел к ее свету, к ее теплу, и он вернулся с темных берегов воронки, она возвратила его. Волчица, дочь храбрых волков, последняя Матерь стаи».

Строка на этом заканчивалась, и возобновлялась с этих же слов на следующей странице. И я все листала — туда и обратно, а Соль молчал, печально подперев кулаком щеку.

— Время обеда, — сказал, наконец, он, — тебе не мешало бы перекусить.

— Пожалуйста, продолжай, — взмолилась я. Я так хотела дослушать, кусок не полез бы в горло. — История скоро закончится, да ведь?

Не глядя на меня, он вздохнул. Закатного цвета тоскливые глаза его ловили длящийся за окном пейзаж. Казалось, он все пытается и никак не может собраться с силами, чтобы завершить рассказ.

Давая ему передышку, я снова опустила взгляд на колени, на которых лежал раскрытый дневник. Худая и угловатая девушка, чуть щурясь, смотрела на меня со страницы. У нее была пышная, косматая шапка волос, в беспорядке падавших на плечи, узкое и хрупкое лицо, полные губы и крупный, длинный и мясистый нос. Она слегка, чуть насмешливо, улыбалась, стоя подбоченившись: нагая, от ключиц и до щиколоток заштрихованная, тощая, плоскогрудая. Не девица из пансиона, а пацанка, непривлекательная и по-птичьи ломкая. На длинных и тонких руках и ногах ее проступали мускулы, и все это нарисовано было, выведено с величайшим тщанием.

Она казалась необычайно красивой. Как карандашный набросок способен передать красоту души? Не знаю, не спрашивайте меня. Я просто смотрела на него, не в силах оторвать взгляд, и не спешила перелистнуть страницу. Я ждала, что же мне скажет Соль, надеясь, что содержание дальнейших рисунков я все же истолковала неправильно.

— Очень трудно, — сказал, наконец, Соль и опустил руки со столешницы. Сплел их на коленях, глядя вниз. — Никакими словами не передать того, о чем молчал столько времени. С чего начать? — он покачал головой.

Я протянула ему дневник, раскрытый на странице с портретом девушки. Соль, склонив к плечу голову, взглянул на него. Казалось, он печально прислушивается к чему-то.

Наконец, он заговорил.

«Ее звали Белой Волчицей, дочерью храбрых волков, и Молох сожрал бы ее не колеблясь, едва только увидел. Сколько времени она провела, лежа в обнимку с холодным и неживым, превратившимся в окостеневшую материю телом, не знал никто, кроме нее самой. Она совершила величайшую глупость, в одиночку спустившись в затерянную в Пестрых горах расщелину, чтобы провести давно забытый древний ритуал, о котором ей поведали голоса предков.

Пошедшая наперекор воле соплеменников, готовая умереть мучительной смертью от голода и холода, полная решимости дать отпор лишенным тени, случись таковые в этих диких местах, она терпеливо лежала рядом с недвижимым телом, даря ему свое тепло и свой свет. Упрямая и непреклонная, дерзко смеющаяся смерти в лицо, она довела ритуал до конца, и с края мрака, с кромки безумия и пустоты возвратила назад изорванное и жалкое сознание робота. А потом долго пестовала его, как мать пестует чахлое дитя, учила его заново двигаться и дышать, жить и быть живым.

Она пила скудную воду, сочившуюся по стенкам пещеры после редких горных дождей, изредка уходила наверх охотиться, и, вернувшись, продолжала свое трудное дело. А он не хотел, ни в какую не желал подчиняться ей, и последняя команда хозяина, как набат, билась в его груди вместе с заново ожившим сердцем. Она вернула его из дальних, запредельных краев, из местности, откуда не возвращаются, она восстала его к новой жизни, а он в отместку за это делал все, чтобы отправить в серые пустоши ее, свою избавительницу. Скованный запретом хозяина, он не мог уйти из своей темницы, а она не собиралась покидать темную пещеру без него. Они не знали языка друг друга, и у нее не хватило бы сил, чтобы выволочь его против воли из расселины наружу.

И тогда она, проведя подле своего спасенного более двадцати дней, стала слабеть, стала болеть от холода и недостатка пищи. Полная решимости умереть в случае провала миссии, которую добровольно взвалила на себя, она начала тихо угасать, лежа, свернувшись в комок, на камнях подле него. Она была волчицей из племени волков, ее гибкое поджарое тело всегда излучало тепло, а упрямая, яркая душа — белый свет, но прошло двадцать дней, тридцать, и жизненные силы ее стали таять. Он смотрел на нее, сидя прижавшись спиной к шероховатой стене пещеры, смотрел, как она умирает, и понял, наконец, что этого нельзя допустить. Она пришла к нему сама, добровольно, она пробудила его, излечила его разум от безумия, избавила от парадокса одним своим присутствием. Она беспардонно заявила на него свои права и готова пожертвовать жизнью, если получить свое не сумеет. Уж не новой ли хозяйкой явилась она к нему, живой хозяйкой, обладающей душой и разумной? И что случится с ним, если он позволит своей новой хозяйке умереть? Что случится с ним снова, на сей раз до самого конца?